Дебют 2001

Бурлов Сергей

“Сборщица бутылок”

Она походила на старую актрису в подпитии - та же смесь изящества и убожества. Она тщилась выглядеть респектабельной, эта скамейка. Возможно, она таковой и была много лет назад, когда ее только поставили посреди аллеи. В те времена она сияла свежестью и красотой, как и ее соседки по парку: новенькие, чистенькие, сияющие, словно семнадцатилетние красавицы на выпускном балу.

Но лучшие времена скамейки давно миновали. Витые ножки подкосились, несколько досок отвалилось, краска облупилась и свисала непритязательными горестными лохмотьями. Скамейка, должно быть, горько завидовала тополям, которые росли вокруг - за двадцать лет, миновавших с устройства парка, деревья превратились из хилых саженцев в цветущие, пышущие силой стволы. И хотя тополя были с деревянной скамейкой одной крови, скамейка - дело рук человеческих - на непреклонный рост деревьев отвечала человеческим упадком и увяданием.

Все же эта скамейка была особенной: первой от входа в парк. Первая среди равных… Когда от ларьков у метро в парк направлялись шумные компании, желая на природе попить пива, компаниям не очень-то хотелось забираться далеко в парк, и, как правило, они останавливали свой выбор именно на этой скамейке. Может быть, потому она и обветшала так скоро - среди посетителей парка "пивные" гости были самыми шумными, непоседливыми и вредными. Они усаживались на спинку скамейки, раскачивали ее из стороны в сторону, вырезали ножиками свои имена - словом, увековечивали себя как могли. А еще они оставляли множество пивных бутылок, порой до нескольких десятков.

Одна бутылка - один рубль, арифметика простая. В выходные дни скамейка легко выдавала шестьдесят-семьдесят рубликов. И Анна Федоровна, женщина умная и предприимчивая, давно положила глаз на эту скамейку. Если она замечала там пивную компанию, уже посеявшую немалый урожай бутылок, она смело подскакивала к скамейке и занимала местечко с краешку. Ей не требовалось много места, Анне Федоровне, - в случае надобности ее сухонькое, сморщенное тельце уместилось бы и на кончике спички.

Прогонять ее, как правило, стеснялись. Если же прогоняли, Анна Федоровна смело вступала в бой с превосходящими силами противника, убедительно доказывая, что парк, равно как и скамейка в нем - общественное достояние, которое пока никто не приватизировал. И она, Анна Федоровна, может сидеть на любой скамейке столь долго, сколь ей заблагорассудится.

Спорить с ней было трудно. Как правило, дело кончалось тем, что компания в полном составе покидала скамейку - в самом деле, ведь совсем несложно найти другое место! И тогда Анна Федоровна степенно, не суетясь, собирала обильные всходы. Потом, посидев минут десять, шла дальше.

Она терпеть не могла, когда ее конкурентки суетливо выхватывали бутылки из-под ног, или, чего доброго, прямо из рук выпивавших граждан. Анна Федоровна действовала другими методами, которые не роняли ее достоинства. А еще она питала слабость ко всяким рационализаторским штучкам и была в чем-то изобретатель. Так, бутылки она клала не в авоську, не в драную сумку, а во вместительный рюкзак на станке - и удобнее, и унести можно больше. В рюкзак помещалось до сотни бутылок, и его нельзя было, как сумку, выронить, разбив драгоценное содержимое. Правда, рюкзак приходилось часто надевать и снимать - потому Анна Федоровна и старалась в каждый заход набрать бутылок как можно больше.

Что делать - ей надо экономить каждое движение и не растрачивать силы попусту! В конце концов, уже восьмой десяток, пора и поберечь себя. Трудно, сказать, что в организме больше болит - так, всё понемножку. Но особенно беспокоят ноги и спина. Палочка ей пока, слава богу, не требуется, но ходить с каждым годом все трудней и трудней. Да, ослаб, ослаб костяк, что и говорить. Если глянуть внутрь рентгеном, то видно, должно быть, как крошатся кости. Как зубы. Да только зубы новые вставить можно, а вот кости - нет. А жаль… Вот продавались бы новые костяки с исправными позвоночниками, вот было бы ладненько! Анна Федоровна согласилась бы и на самый плохонький костяк, не дюралевый, не керамический, так, на древесный или пластиковый какой. Авось дали бы как инвалиду войны за бесплатно, не отказали б. Хотя кто ж знает…

А вот зубы… Зубы! У Анны Федоровны была одна мечта. Она мечтала о новых зубах. О настоящей металлокерамике! Чтобы улыбаться во всю ширь, как кинозвезда! Стоит это керамика - да, почти как ее квартира. Но зато какая же красота, какое счастье иметь у себя во рту такие зубы! С ними и старость не страшна. Анна Федоровна твердо верила в то, что престарелые кинозвезды, вроде Тины Тернер, потому и выглядят так хорошо, что имеют во рту новехонькие, дорогущие зубы.

Собирая бутылки, она не просто зарабатывала себе на жизнь. Она копила деньги. На зубы. Ей и бутылки-то порой казались блестящими зубками, разбросанными по обширным лужайкам мира. Она собирала бутылки и думала, что собирает зубки свои будущие в рюкзак.

Поэтому Анна Федоровна не носила сдавать бутылки ежедневно. Она просто собирала их у себя в квартире. Потом она наймет носильщиков, и те сразу, без проволочек, сдадут бутылки куда надо. Как же их будет тогда много! Так много, что, возможно, в кассе и не наберется денег для того, чтобы расплатиться с недюжинным клиентом. Придется звонить в банк, вызывать инкассаторов, те привезут деньги на своем бронированном авто - и тогда Анна Федоровна наполнит свой рюкзак купюрами и отправится прямо в стоматологическую клинику.

Но для этого надо было еще работать и работать. Увы, не она одна охотилась на бутылки - копошилась по лужайкам целая армия, и каждый солдат норовил отличиться. Издалека бабушки с бутылками кажутся совершенно одинаковыми. Это не так. Они все разные, очень различаются у них и характер, и склад ума, и метод работы. Застенчивые и робкие старушки, как правило, собирают ничтожно мало. Они, должно быть, думают, что срывают одуванчики на лугу! Ничего подобного - наибольший эффект приносит не рассеянное блужданье, а меткая стрельба. Как в тире. Быстро, кучно, точно. И только тогда можно рассчитывать на успех, на рекордные сборы, на сумки, рвущиеся под тяжестью добычи.

Нечего жалеть себя! В парк Анна Федоровна ходила редко - не очень-то там поработаешь, в парке. Хорошо, конечно, побаловать себя иногда - природа, свежий воздух, но настоящая работа была не здесь. Настоящая работа ждала ее в местах куда менее приятных, но зато суливших быстрые и обильные сборы.

Сегодняшний день начался для Анны Федоровны благополучно. Она проснулась гораздо позже обычного, в начале седьмого, организм ее успел за ночь отдохнуть и как следует приготовиться к новому дню. Она встала с кровати, глянула: вся ее двухкомнатная квартирка была сплошь уставлена бутылками. Бутылки молитвенно устремляли горe свои хрупкие горлышки, были они как оловянные солдатики на сборе, а Анна Федоровна чувствовала себя их повелителем. Порой она спрашивала себя - а сможет ли она в положенный час расстаться с этими тысячами красавиц, которые за несколько лет успели заменить ей несуществующих родственников? Но потом Анна Федоровна пробовала пустоту во рту и укреплялась в своей зубоврачебной мечте. Для воплощения ее в жизнь она не собиралась останавливаться ни перед чем. Именно так и совершаются величайшие ошибки на свете - величие цели затмевает ослепленному мир вещей, и человек совершенно теряет опору под ногами…

У Анны Федоровны в квартирке царил ужасный бардак - в этом она выгодно отличалась от большинства своих сверстниц. Чем больше в помещении скапливалось бутылок, тем сложнее ей было убираться. С год назад она совсем забросила попытки навести хоть какой-то порядок. Между массивами бутылок существовали тропки, по которым Анна Федоровна имела возможность передвигаться из одного нужного места квартиры в другое. Так она и шла, словно Снежная Королева по чертогам своего ледяного дворца, боясь дунуть лишний раз на призрачные покои дома, давно ставшего заколдованным и заколдовавшим ее саму.

Через полчаса после пробуждения Анна Федоровна была готова отправиться в путь. Перед тем, как открыть входную дверь, она долго и внимательно глядела в глазок. Она боялась, что в ее отсутствие в квартиру проникнут злоумышленники, дадут кому надо на лапу и в одночасье завладеют квартирой, а ее, законную хозяйку, выгонят взашей, и ей придется бомжевать. Ей придется кататься по кольцевой сутки напролет, надеясь уехать в депо незамеченной и хоть там спокойно поспать. Придется искать укрытия в городе, который так богат убежищами и, как любой богач, - жаден, несказанно жаден для нуждающихся. Придется рыться в помойках, пытаясь сыскать что-нибудь съестное, и не надеяться ничего найти, ибо все помойки будут выскоблены до зеркального блеска бодрыми детьми из нищенствующих семей и молодыми сильными цыганками. Придется замерзать в бесконечные зимние ночи, когда неоткуда добыть тепла, кроме как из собственного озябшего тела.

И, чтобы хоть как-то выжить, ей придется тратить все заработанные копейки на дешевую водку. Ее станут подстерегать у ларьков местные шпанята, и всякий раз они будут отбирать у нее бутылку, шутливо пиная и подначивая беспомощную старуху. И тогда ей перестанут продавать водку даже за деньги - из жалости, ведь все равно отберут, а она со слезами на глазах будет клянчить, хныкать, будет часами канючить у заветного окошечка, вызывая бешенство у сердобольных, в общем-то, продавщиц.

Нет, бомжевать, конечно, не так уж и плохо - когда ты молод и полон сил. А в ее возрасте это уже недоступное удовольствие, и поэтому она так опасается за свою квартирку. Несколько раз к ней стучались какие-то люди, говорили, что они из благотворительности, обещали купить квартиру после ее смерти, а деньги дать сейчас, да еще и телевизор впридачу. Она поначалу засомневалась: предлагаемой суммы как раз хватило бы на зубы; но после даже сама испугалась своего безрассудства - конечно, эти люди просто выкинули бы ее на улицу, как выкинули уже тысячи стариков и старух, которые спят в парках на лавках, а в их квартирах творят бесчинства чечены и взяточники из жэка.

Сквозь глазок ей не удалось высмотреть ничего угрожающего. Она осторожно открыла дверь, как опытный зубврач вырывает зуб - безболезненно и неслышно. Поправила рюкзак у себя на спине, внутренне собралась, сосредоточилась. День предстоял непростой: Анне Федоровне придется вести разговор с чужаками-беспредельщиками, которые повадились ходить в ее заповедные места в районе площади трех вокзалов. Что ж, она задаст им жару!

У мусоропровода ее поджидала верная метла. Анна Федоровна крепко сжала сухонькими ножками свое орудие, зажмурила глаза, разбежалась, и - со свистом вылетела в окно. В ее глаза, глаза гнома, приученные к затхлому полумраку сокровищ подземелья, янтарному бутылочному блеску, ударили брызги солнечного света. Врезались в ее тело миллионами невидимых, но острых зубков. В такие минуты ослепления Анне Федоровне казалось, что вот-вот она от изумленья потеряет управление метлой, упадет на землю и разобьется. Но метла крепко держала ее, а глаза вскоре приучались на время видеть вещи в ином свете.

Вдали она видела несколько знакомых охотниц, на бреющем полете пикировавших к центру города. Вот Лизавета Морковкина, восьмидесяти лет, усатая и сильная, как дьявол. Лизавета могла ударом кулака перешибить хребет кошки. Все знакомые уважительно обращались к ней на "вы", сама же она почти никогда не разговаривала, потому что вот уже несколько лет болела раком горла. И чем больше ее одолевала болезнь, тем свирепее и сильнее становилась Лизавета, а усы ее с недавнего времени стали закручиваться кверху, как у заправского гусара-фанфарона.

Лизавета промышляла отловом бездомных кошек и собак, которых потом сдавала в чебуречные. Может, оттого была она так сурова? Совсем другое дела Женька-Бездвиженька: добрейшее существо, Женька вообще ничего не делала для заработка, всего лишь опрокидывалась в подземный переход и мелко-мелко кивала головой, улыбаясь во весь рот. Была Женька полностью парализована ниже пояса, и потому не могла промышлять подвижной работой, на что часто жаловалась Анне Федоровне. Весьма завидовала ее захватывающему бутылочному бизнесу. Изредка она залетала на огонек к Анне Федоровне и, зачарованная, любовалась легионами красавиц-бутылочек. Иногда даже плакала в умилении: слезки звякали о цветное стекло, как капли дождя об мостовую.

Вдали виднелись и иные старухи на метлах. Анна Федоровна на лету раскланивалась со знакомыми, а сама уже была погружена в тягостные думы о предстоящем разбирательстве…

Мест, подобных площади трех вокзалов, в городе немного. Да что немного - просто-напросто никакое другое место не собирает столько нужных людей зараз! Бутылки там плодятся, как головастики на болоте. Приезжает ли поезд на Ленинградский - веселые питерцы непременно выпьют бутылочку пива перед тем, как начать безобразничать в столице. Пиво манит и гельсингфорсцев, измученных сухим законом и пускающихся во все тяжкие сразу после границы, так что по приезде в первопрестольную им нужно уже опохмеляться.

На Ярославский прибывают поезда с мрачными тружениками из Архангельска, Северодвинска и Котласа, которые приезжают в Москву на заработки. Люди эти суровы духом и телом, поэтому пиво глушат вместо воды, выпивая по три-четыре бутылки в присест.

С Казанского приходят эшелоны, груженые совсем уж отдаленным народом, который с москвичами имеет мало общего - кроме разве что любви к пиву, в жаркий день уберегающему от зноя в теле, а в морозный - от жары и сумятицы в головах. Эти, попав в незнакомую и недобрую среду, сразу всасываются в бутылку, как младенец впивается в соску, в вещь, похожую на вскормившую грудь, - единственное, что заслуживает доверия. Обман неизбежен, он еще последует, но пока, в первые минуты, дитя тешится похожестью и чмокает губами в знак своего безоговорочного доверия.

Это встречи. А проводы - они же в обязательном порядке сопровождаются маленькими пивными праздниками! Пена пивная означает веселую скорбь разлуки, шуточное расставание, оправданное близостью встречи. Поезда не располагают к окончательному прощанию. Это в аэропорту ты провожаешь людей как будто бы навсегда, отпуская их на небо, никогда не зная точно - удастся ли им после вернуться на землю? А поезд, стучащий колесами словно бы в унисон стуку сердец встречающих и провожающих, не кажется Хароном, он представляется скорее гужевым обозом, медленно, но верно достигающим своей цели.

Кто же взялся бы сосчитать число бутылок, каждые сутки оставляемых на асфальте трех вокзалов? Нет им числа. Нет им и единого владельца - слишком велики богатства, а у нищеты свое законодательство, антимонопольное и нерушимое. Правда, когда-то давным-давно некие серьезные граждане в кепках, нахлобученных на глаза, короновались здесь, на трех вокзалах, и не подпускали безвозмездно никого к многочисленным вокзальным благам. Мысль граждан работала споро и задорно. Они рассудили: почему это бутылки с трех вокзалов должны доставаться желающим бесплатно? Имеешь ты рупь с бутылки - так будь добр, заплати за нее пятьдесят копеек хозяину площади! Пусть работают и в этом деле механизмы торговли и здоровой конкуренции!

Идея была всем хороша, да только одобрения у старушек она не получила. Разве с ними сладишь? Сбираясь в толпу, божьи одуванчики обращались в лес лопухов и колючек. Старушки, многочисленные, как саранча, ежедневно осаждали вокзалы, требуя льгот и скидок, и очень скоро сердитые граждане махнули на них рукой. Наверное, представили себя на старости лет, немощью добывающих пропитание, - и смилостивились, дозволили и перестали препятствовать.

С тех пор у трех вокзалов сформировалась устойчивая аудитория старушек-сборщиц. По молчаливому соглашению, что установилось как-то само собой, на площадь допускались представительницы исключительно женского пола в возрасте старше пятидесяти пяти лет. Все прочие немилосердно изгонялись.

Всего на трех вокзалах существовало около двух сотен мест, в которые кучно, как при артобстреле, ложились пивные бутылки. У каждой из старушек было несколько точек, которые они регулярно обслуживали. Конечно, можно было работать и на чужой точке, но лишь в том случае, если законный хозяин отсутствовал. Такой порядок установился во избежание междоусобных столкновений, и Анна Федоровна, старейшина трех вокзалов, считала себя одним столпов этого в высшей степени разумного и справедливого согласия.

На трех вокзалах ей принадлежали три точки. Первая - у табло второго пути на Ярославском вокзале. Вторая - у входа со стороны перрона в залы ожидания вокзала Казанского. И третья, одна из самых богатых на площади - слева от центрального входа на Ленинградский вокзал. Как раз с этой точкой пару месяцев назад возникли проблемы.

Дело было так. Анна Федоровна, женщина курящая, отдыхала от трудов праведных и курила сигарету. Вдруг, откуда ни возьмись, на ее территории появилась совсем еще не старая женщина в черном платке, сопровождаемая шестилетним мальчиком. Мальчик был красоты несказанной, с белокурыми локонами, розовыми щечками и пухлыми оттопыренными губками. Он походил бы на ангела, если б не оттопыренные уши, придававшие его бесхитростному лицу что-то саркастическое. Анна Федоровна, глядя на дите, даже заумилялась, подумав - верно, такими должны были бы быть ее собственные внучата.

Вдруг, к своему ужасу, Анна Федоровна увидела, как ребенок прямо из-под ее ног преспокойно поднял свежевыпитую бутылку и протянул ее женщине в черном платке. А та свободной рукой погладила наглеца!

"Вот мерзавцы!" - встрепенулась Анна Федоровна и железными шагами Командора подошла вплотную к этой парочке.

- Милая моя! - сурово молвила Анна Федоровна, обращаясь к женщине. - Нечего вам бутылки собирать в общественном месте. Такая молодая и уже побирается! Еще и сынка взяла с собой, не стыдно тебе ребенка с малолетства-то приучать к нищенству?

Мальчик не шелохнулся и был безмолвен. Женщина же в ужасе отпрянула от Анны Федоровны, глаза ее стали огромными и перепуганными глазами сорокалетней матери, узнавшей о том, что сын ее только что умер от передозировки. Тонкие морщинки разбегались по лицу, как нити молодой паутины. Испуг женщины был так велик, что она даже выронила бутылку, и та разбилась в мелкую алмазную пыль, унося с собой целый незаработанный рубль, глупо и бездарно упущенную выгоду.

Утрата бутылки возмутила Анна Федоровну невероятно. Она набычилась, набрала побольше воздуху в легкие и принялась орать - что делала нечасто, обычно сберегая силы для дел более важных:

Ах ты!!! Еще и кидаешься! Молодая, здоровая, шла бы лучше работать, не вишь что ли, здесь бабки старые бутылки собирают, кроме бабок никто, наше это место, у нас пенсия шестьсот рублей, поди проживи, а я за свет плачу, за газ плачу, не должаю, к первому числу готовые квитанции, это молодые вроде тебя не платят, а тоже туда же, на дармовщинку, последний хлеб у старух отбирают, места в автобусе не уступят, а кусок хлеба-то норовят вырвать, воробушки прыткие, чего полезла, бери свое отродье и катись отсюда подобру-поздорову, а то вызову милицию, и тогда соберешься ты у меня, куда Макар телят не гонял, ишь ты!!!

На шум постепенно собирались старушки, работавшие поблизости. Пришла Зоя Степановна, инвалид второй группы, перенесшая на своем веку двенадцать операций, а потому слегка уже тронувшаяся умом. Приковыляла Вера Васильевна, бодрая еще молодуха-хохлушка, румяная и дебелая, способная унести на руках трех Анн Федоровн. Тихо семеня, приблизилась Анжелика Георгиевна, пожалуй, самая старая из всех тружениц площади - собирать бутылки ее вынудила вовсе не нужда, а страстная любовь к котам, каковых в ее пятикомнатной генеральской квартире обитало до трех десятков и коих надлежало регулярно кормить, причем пищей разнообразной и питательной.

Не только старушки, разумеется, слетелись на боевой крик Анны Федоровны. Проститутки Таня и Стела, как всегда полупьяно хихикая, прибежали мигом, сладострастно предвкушая грядущий скандал. Бомж Сухарь, заслуженный ветеран неведомых войн, пригромыхал на своих костылях, подкованных чем-то железным; как утверждал Сухарь - его же собственными переплавленными медалями. Явился и патруль, в этот раз состоявший из придурковатого Федюни из Рязани и рябого богатыря Живчикова, уроженца Забайкалья, более всего в жизни ценившего неразбавленный спирт, бесплатную жрачку и стрельбу из автомата на полигоне.

Наконец, присутствовали и просто зеваки. Анна Федоровна, раз приступив, орала долго и истово, как кликуша. Но женщина в черном платке перестала бояться. Наоборот: когда она поняла, чего от нее хотят, она успокоилась и принялась виновато улыбаться. А улыбалась она боязливой улыбкой тридцатилетней провинциалки, которая всю жизнь безвыездно провела в отдаленном городке и, впервые попав в Москву, не может предъявить столице ровным счетом ничего, кроме вот этой вот своей открытой и жалкой улыбки.

- Я ему не родня, - заговорила женщина тихим и покорным голосом. - Я воспитательница детского сада, он мой воспитанник. Лучший воспитанник. Мы на экскурсии. Не гневайтесь, нам не нужны ваши бутылки. Просто ребенок, как сорока, любит все блестящее.

И ушли безропотно. Разошлись и падкие на потеху зрители, недоуменно почесывая затылки. Тем бы дело и кончилось - мало ли полоумных встречается на трех вокзалах, у каждого своя забава.

Вот только с той поры Анна Федоровна каждый раз встречала женщину с мальчиком. И те собирали бутылки. Они появлялись всякий раз неожиданно, будто сплетались из воздуха; мальчик поднимал бутылку и отдавал ее женщине. Анна Федоровна накидывалась на них, как тигрица, защищающая потомство, отбирала бутылку (если не отбирала, бутылку женщина непременно роняла), и воры уходили. Воры ли? У них не было с собой ни сумки, ни авоськи, ничего такого, во что они могли бы класть собранные бутылки - в том случае, если б когда-нибудь собрали больше одной.

Но с тех пор не было покоя Анне Федоровне. Ее деловитое усердие находилось под угрозой: она нервничала, работала меньше, чем следовало, и собирала меньше. Виной тому, без сомнения, была злокозненная парочка. Что они хотели от Анны Федоровны - непонятно. Мальчик все время молчал, а женщина не признавалась в своем знакомстве с Анной Федоровной и более того - всякий раз называла себя по-новому.

Во вторую встречу, услышав ехидный вопрос Анны Федоровны - а не наскучило ли воспитательнице и воспитаннику копаться в вокзальных урнах, женщина отвечала удивленно:

- Какие воспитанники? Мы беженцы. Не удивляйтесь, что я старше его - он мой дядя, а я ему племянница. Мы из Бендер. Удивительно, как можно выкидывать бутылку из-под напитка, который стоит так дорого… Я бы непременно сохраняла бутылки. А вы?

В следующий раз женщина представилась хозяйкой коровы, вместе с нерадивым пастушонком ведущей поиски утраченного животного. После именовала себя заграничной туристкой, не знающей русского языка, вдовой пассажира, семь лет назад задавленного поездом, отправлявшимся с Казанского вокзала, послушницей греческого монастыря, прибывшей в Москву на поклонение православным святыням…

А еще женщина выглядела всякий раз по-новому. Без сомненья, это была одна и та же женщина, только возраст ее не стоял на месте, не держал ее, как не держат ноги перепившего забулдыгу. Ей бывало и шестнадцать лет, бывало и под пятьдесят. Обычно же - от тридцати до сорока, зрелый и изможденный возраст. Только старухой женщина не являлась никогда - наверное, оттого, что старухой была сама Анна Федоровна.

Мальчик же, напротив, оставался неизменен. И молчалив. В молчании его Анне Федоровне чудилась насмешливость, словно бы он наблюдал за несогласиями взрослых свысока, даже не считая нужным снизойти до ничтожности взрослых обид. "Показал бы язык, что ли!" - сердилась Анна Федоровна, желая от мальчика проявления хоть каких-нибудь мальчишеских повадок. Но мальчик только улыбался улыбкой бездумной и сытой, улыбкой, ничего еще не знающей, но все уже познавшей.

…Так продолжалось не один день. Анна Федоровна нервничала. Неделю назад в глухом переходе, ведущем к камерам хранения, ее подстерег Степан. Сказал: "Я знаю твою беду, я помогу тебе!"

Степан был моложе ее лет на пятнадцать, не меньше. Впрочем, вокзальные грязь и шум стирают границы между возрастами, лица покрываются единообразным налетом, легко и издалека узнаваемой коростой. Но Степан явно был моложе Анны Федоровны, и, если верить его же словам, был влюблен в нее до беспамятства. Предлагал ей руку и сердце. Писал корявым воровским почерком письма с любовными стихами.

Степан давно бомжевал и зарабатывал на жизнь мелким воровством. У него были золотые руки: он умел и кошелек вытащить из сумочки, и ребенка тихо увести у мамаши. Но искать себе настоящую выгоду почему-то стеснялся. Уж как цыганки его ни умоляли - ну подрядись нам уводить ребятишек, не оставим в долгу: будешь получать процент, заживешь безбедно. Малые дети, особенно не черные - белые или рыжие, приносили отличный доход: по две-три сотни зеленых в день при удачном раскладе. Если учесть, что при нормальном уходе ребеночек мог прожить до полугода, то цены не было хорошему, аккуратному ребеночку! И Степан умел грудного младенца незаметно выкрасть из коляски, а того, что постарше и уже ходит - сманить ласковым словом или конфеткой. Да только стеснялся он почему-то; и кошельки воровать стеснялся: украдет - да и выбросит в лужу рядышком, а сам уйдет с пустыми руками.

Анне Федоровне он приносил когда-то грандиозные букеты из цветов, которых она никогда и не видывала раньше, потому и называла их все - "розы". Однажды, словно угадав мечту своей возлюбленной, принес ей вставную челюсть, почти новую. Но Анне Федоровне не было нужды во вставной челюсти. Равно как и не было нужды в том, чтобы кто-то знал ее сокровенные мысли и тайны. Потому она сурово и без лишнего кокетства послала Степана куда подальше и с тех пор сторонилась его. Застенчивый Степан не докучал; только изредка маячил где-то вдали, тоскливо глядя Анне Федоровне вслед. Отвергнутую челюсть он привязал к запястью и носил на манер браслета: то был его амулет, напоминавший о женском жестокосердии

А неделю назад он встретил Анну Федоровну в переходе и, дрожа от робости, изложил свой план: "Знаю, как они тебе мешают. Не бутылки им нужны, а твоя душа. Не избавишься от них, пока душу свою не потеряешь!" Анна Федоровна, хоть и не была суеверна, поежилась: ведь и вправду больно странно вели себя ее преследователи! "И что же делать?" - спросила она Степана. Степан рассказал, что он задумал, и она, поразмыслив, согласилась. Действовать решили как раз сегодня.

Анна Федоровна встретилась со Степаном в условленном месте, у выхода из станции Комсомольская; там, где беззубые сутенеры с тоскливой настойчивостью предлагают прохожим своих девочек. Степан, видимо, давно поджидал Анну Федоровну. Челюсть на его запястье зловеще посвечивала, а сам он казался воплощением решимости и долга - ни дать ни взять воин перед началом похода. "Настигнем их неожиданно!" - прошептал Степан, и они крадучись направились к центральному входу на Ленинградский вокзал.

Женщина с ребенком стояли лицом к дверям и урнам, спиной к преследователям. Степан неслышно подкрался к женщине и обхватил ее за шею своими тончайшими музыкальными пальцами. Анна Федоровна тем временем вцепилась в подмышки детенышу, надеясь того приподнять от земли - но не вышло, ребенок оказался на удивление тяжел и неповоротлив.

Степан резко развернул женщину лицом к себе, словно изменившую любовницу, которая возвратилась к своему мужчине лишь под утро. Следовало бы дать ей пощечину, но Степан только пристально смотрел восковыми глазами в ее лицо. Лицо это не выражало теперь ни страха, ни раскаяния, оно дышало усталостью и вчерашним днем, как перебродившее вино. Еще лицо было некрасиво, ему уже перевалило за тридцать и близилось к сорока, на нем паутиной лежали тонкие красные прожилки, фиолетовые ямы у глаз, впитавшие в себя морщины, бессонные круги и остатки макияжа; губы не то брезгливо, не то страдальчески подрагивали. Лицо говорило о былой образованности, забытой за ненадобностью, о муже, который был, но ушел, и о том, что замены ему, по всей видимости, уже никогда не случится.

А в восковых глазах Степана пробуждались желтые искры; пальцы его, лежавшие на горле женщины, то сжимались, то разжимались, словно желая нащупать крохотное ее сердце размером не больше булавочной головки. Все же ему пришлось разжать пальцы, переместив одну из рук на запястье женщины. Анна Федоровна послушно взяла за руку ребенка и вся четверка, управляемая Степаном, торопливыми шагами двинулась в сторону далеких дворов и подворотен.

Шли в совершенном молчании. Общего у них было разве - что все они дышали, но и само дыхание у каждого было разным. Степан дышал гулко и широко: чудилось, что это пудовые капли влаги разбивались о дно пещеры. Анна Федоровна кушала воздух ритмичными мелкими порциями, удобными для пищеварения. Во вдохах женщины ощущалось сдавленное рыдание и накатывающий ужас, а ребенок дышал здорово и вяло, как будто пережевывал жвачку.

Наконец они достигли цели - чуть приоткрытого люка. Степан громко зашептал Анне Федоровне: "Спускайся первая, я пойду последним, чтоб они не сбежали! И беги что есть сил, здесь опасный район, метров двести-триста, останавливаться нельзя!" Анна Федоровна кивнула, и, охая, полезла в люк.

Вместо ожидаемой тишины в катакомбах царил разнообразный и бесперебойный шум. В отличие от городского, этот шум тревожил, так как не поддавался разложению на привычные и знакомые звуки. Внезапно по ее ногам зашуршали ощерившиеся тени. Это были крысы.

"Направо! Скорей!" - услышала она голос Степана и побежала. Неведомые источники цвета иногда роняли желтоватые пятна ей под ноги, и она видела бегущих вместе с ними крыс. Крысы веселились, словно щенки: подпрыгивали, кувыркались, покусывали друг друга и задорно повизгивали. "Вон та дверь!" - крикнул Степан сзади, и она увидела далеко впереди чуть заметную решетку. В это время ребенок, что бежал прямо перед Степаном, который подгонял его пинками и затрещинами, видно, испугался крыс и начал реветь. Он ревел, как сирена, ровным механическим звуком, который становился все громче и громче. Эхо от его голоса плескалось в подземном коридоре, как шампанское в закрытой бутыли, и рвалось наружу. Услыхав незнакомое, крысы насторожились, встали и прекратили свои игры. Огромная, размером с кошку крыса вдруг бросилась на плечи Анне Федоровне, кусая ее сквозь шерстяную шаль.

Но дверь была уже близко. Закрыв глаза, Анна Федоровна схватилась за решетку и по пояс провалилась в смрадную, зловонную воду. Впрочем, через полминуты и эта преграда была преодолена. Крысы почему-то не рискнули последовать за людьми через воду, они остались на той стороне, буравя людей своими глазками.

- Ну все, добрались, - выдохнул Степан, размазывая по лицу грязный пот, - через воду сюда они не полезут, боятся. В этой воде, как видно, какой-то химикат, вот они и не лезут.

- А мы для чего ж сюда полезли?! - зло крикнула Анна Федоровна, к которой постепенно возвращалась самообладание.

- Ну, во-первых, здесь самое уединенное место, которое я только знаю. Во-вторых, бег с крысами развязывает людям языки, они говорят, и говорят в основном правду, так как бегущие крысы на время перенимают на себя всю ложь. Как магнит…

- Зачем вы нас сюда привели? - одними губами прошептала женщина. Но Анна Федоровна услышала.

- Кто такая?! Кто ты такая и зачем все время за мной ходишь?! - закричала она, начиная выплескивать всю ту злость, которая скопилась в ней за последние несколько месяцев. Но Степан остановил ее, положив руку на плечо: "Дай-ка я поговорю…" Степан начал скидывать с себя одежду - грязные тряпки, кое-как залатанные и обмотанные вокруг туловища. Он разделся до пояса; обнажился довольно-таки нестарый и мускулистый еще торс, почему-то очень загорелый. Седые волоски на груди Степана тихо блестели в свете отдаленных фонарей, капельки пота, проступившие на коже, наливались бычьей силой.

В следующее мгновенье в руке Степана оказался огромный нож - настоящий, новехонький охотничий тесак с широким и длинным лезвием. Парочку раз Степан перекинул нож из одной руки в другую, упиваясь своей заточенной годами ловкостью бывалого карманника. Женщина в ужасе уставилась на него, и даже Анне Федоровне стало слегка не по себе. Лишь ребенок оставался невозмутим.

Степан распорол платье женщины от шеи до промежности, срезав и белье. Все-таки чуть промахнулся и в одном месте задел кожу - с груди женщины закапали капли крови. Отбросил нож, приблизился к полуобнаженной женщине вплотную и крепко сжал своими пальцами-спицами ее худые соски. Обернулся к Анне Федоровне с безумной усмешкой:

- Теперь вот что. Мы их будем любить здесь. Я женщину, а ты малолетка, щенка того. А потом я их убью и отдам на съеденье крысам. Знай, женщина - это ты сама, а кто мальчик этот - не знаю, тебе видней. Иначе тебе от них не освободиться, вечно, до самой смерти твоей станут тебя преследовать. Они - часть твоей жизни, похороненная тобой прежде времени. Сейчас мы у них отымем твою жизнь - а потом закопаем, так что вновь вернуться не смогут. Давай, хватай мальца!

И Степан схватил ребенка, притянул к себе и сунул свободную руку ему в штанишки. Захохотал:

- А не встанет у него (может, не встанет, мал еще), так отгрызи у него и съешь, это будет почти то же самое! Давай, смотри какой свеженький! - и швырнул мальчика прямо на Анну Федоровну, да так, что они оба слетели с ног. Руками он ухватился за ягодицы женщины, сминая их, как свежее тесто, подтаскивая к себе. Женщина не сопротивлялась и молчала; казалось, она была в обмороке.

Анна Федоровна осознала, что Степан безумен, что он горит сейчас таким безумием, какое спалит сначала всех вокруг, а потом самого безумца. Сумасшедшему безразлично, что он творит, - смерть он уже обманул, а безумия своего ему не обмануть вовеки. И Анне Федоровне стало ясно, что следующей жертвой адского пламени, объявшего Степана, станет она сама.

Анна Федоровна стряхнула с себя мальчонку, который лежал на ней, как стог сена, схватилась за Степанов нож. Степан целовал свою бесчувственную жертву, ничего вокруг не замечая, и Анна Федоровна смогла без помех всадить острый нож ему под загривок. По самую рукоять. Кровь тугой струей брызнула Анне Федоровне в лицо; ее вырвало. Степан захрипел, бешено дергая руками, и рухнул на землю; еще некоторое время он катался по грязной жиже подземелья, смешивая свою кровь с нечистотами, а после затих.

"Бежим!" - крикнула Анна Федоровна, взяла женщину и ребенка за руки, и они устремились к выходу. Больше всего Анна Федоровна боялась не отыскать нужного люка и заблудиться, а потом догадалась бежать вместе с крысами. Желание крыс добраться до тела Степана было огромно, некоторые тут же бросались в отравленную воду, где и тонули, но большинство все же поджидало бегущих. Ужасен был этот бег без Степана, сопровождаемый постоянными укусами крысенышей, зато крысы и довели их без помех до полуоткрытого люка.

…Теперь впервые за много лет Анна Федоровна жила в своей квартире не одна. Сначала женщину с дитем она привела к себе в беспамятстве испуга - надо было срочно схорониться, отдышаться от убийства Степана. Потом Анна Федоровна смекнула, что, будучи у нее дома, они не смогут уже появляться на вокзалах. Так и повелось. К счастью, постояльцы Анне Федоровне не особенно докучали. Спали они на полу, ели мало, могли и вовсе не есть, если им не давали. Попытки установить их личности ни к чему не привели - документов у них при себе не было, в милиции о них ничего не знали; к тому же женщина после случившегося совершенно онемела. А мальчик и раньше не особо разговаривал.

Теперь Анна Федоровна могла собирать бутылки на трех вокзалах с удвоенной энергией. Она наверстывала упущенное время, и горы бутылок росли в ее квартире быстрее, чем когда-либо. Вылетая на метле в окно, она чувствовала себя моложе - не то жизнь Степана напитала ее силой, не то присутствие в доме двух незнакомцев. Анна Федоровна теперь понимала любовь Анжелики Георгиевны к кошкам: вечно мяучащая, беспрестанно рождающаяся, плодящаяся жизнь, верно, подтачивала старость Анжелики Георгиевны, делая ее ближе к череде рождений и смертей.

Наверное, Анжелика Георгиевна ощущала себя вампиром. Может быть, она пила кровь из жил своих кошек? Вполне возможно - жила она одна, никого не интересовало, сколько у нее этих тварей, кто там подыхает, кто рождается.

Все они, сборщицы, были немного вампиры. Вместе с бутылками они похищали частицы жизни людей, которые пили из этих бутылок. Комочков слюны, сохранившихся внутри горлышек, хватало для самого изощренного колдовства. Анна Федоровна никогда к помощи колдовства не прибегала, ей хватало осознания своей силы, своей возможности перевернуть течение жизни сотен и тысяч людей, чьи кусочки душ хранились в ее квартире.

Поэтому кое-какие ведьмины повадки в Анне Федоровне проявлялись: взять хотя бы умение летать на метле. Умение пришло само, просто как-то раз она проснулась с ощущением того, что теперь она умеет передвигаться по воздуху, оставаясь незаметной для обычных людей. Так, видно, обернулось внутри нее все то добро, которое она похитила в последние годы.

Одинокая старость пробавляется так. У семейной старости пути проще: в семье старики имеют возможность высасывать токи жизни из тел своих детей и внуков. Однако ничто не проходит бесследно, и такое обжорство, как правило, быстро сказывается на умственных способностях несчастных - мозг их заплывает сытым жиром, они утрачивают способность самостоятельно думать. Признаться честно, они не имеют особой надобности в уме, поэтому сила их мысли возвращается к родственникам, видимо, компенсируя так украденную у тех жизнь. Баш на баш, всё без обмана.

А одиночки пусть и не получают пищи напрямую из родственных тел, зато и не им отдают силы своего разума. Они хитрее, изворотливее, они терзаемы вечным голодом по чужим жизням. Обходными путями в поте лица своего они добывают то, что другим достается за просто так.

Поселив у себя живых людей, Анна Федоровна чувствовала, что в ее жизни прибавляется покоя. Она уже не боялась, что квартиру в ее отсутствие захватят и отнимут. У нее даже появилась мысль переписать жилплощадь на женщину, вот только мешало отсутствие у той документов.

В гости к Анне Федоровне приходили знакомые старухи. При виде румяного мальчика они восторженно потели, всплескивали руками, принимались его гладить, щекотать подбородок, дарили ему сласти и игрушки. Устав отвечать молчанием на расспросы кумушек, Анна Федоровна придумала легенду: женщина стала ее дочерью Инной, потерявшей и мужа, и дар речи на войне, а мальчик - сыном Инны и внуком Анны Федоровны Пашей.

Постепенно, день за днем, рождалось из выдуманных родственников ее прошлое. В дальних городах, как бутоны, распускались неизвестные доселе родственные гнезда, возникали племянники, зятья, кумовья, сваты. Все получали имена, занятия, звания и достоинства, все изредка слали незабытой Анне Федоровне весточки, звонили по телефону. На Новый Год и на именины, как выяснилось, приходило к ней до полусотни открыток, и она с гордостью рассказывала, как открытки эти даже и не помещаются в ящик, высыпаясь на пол.

Среди множества изобретенных родичей появились у Анны Федоровны и любимые. Например, Игнатий Трофимыч Кацавейко - родной племянник в чине генерала, Герой Советского Союза, заслуженный участник невыдуманных войн, одноногий и грозный. Ныне - командующий флотом независимой Беларуси, большой человек, имеющий кабинет размером с три квартиры Анны Федоровны. Или Люда Де Бюсси, что десять лет назад вышла замуж за богатого француза и теперь живет в шикарном особняке на самых что ни на есть Елисейский полях, воспитывая трех очаровательных дочек.

В обширном семействе Анны Федоровны кипела бурная жизнь. Чуть ли не каждый день в ее Макондо люди рождались, женились, добивались успехов в жизни, умирали, оставляя в наследство имущество и память о своих делах. Многие с радостью готовы были обеспечить Анну Федоровну по гроб жизни, но она, гордая, отказывалась принимать помощь, она говорила: "Все, что мне надо, у меня есть", - и щедрые родичи удивленно покачивали головами, и проникались к Анне Федоровне еще большим уважением.

Если Анну Федоровну посещало сомнение в подлинности порожденного ей мира, она смотрела на "Инну" и "Пашу" - и сомнения исчезали без следа. Ибо женщина и мальчик образовывали надежный фундамент для ее фантазии и веры: то, что без них было бы дымом, с ними становилось прочным зданием с крепкими стенами и надежной кровлей.

Впрочем, иногда за авансценой призрачными декорациями выстраивались картинки из ее настоящего прошлого - безрадостного, тусклого и одинокого. Вместо цветущего внука Паши возникал образ ее единственного внука, уже десять лет как закончившего свой короткий век в далеких забайкальских лагерях. Та ее семья вымерла от тупости и пьянства, она одна сохранилась, почти чудом, победила пьяные драки и истерики, вытрезвители, суды, прошла через позор и муку. Но так - именно так, а не иначе, - ушла вся ее жизнь, ушли, исчезли люди, с которыми она делила свое время, свою постель, свою молодость. Она пережила их всех, стала ведьмой, впитавшей и победившей нездоровые их соки, и - почти позабыла. Позабыла навсегда.

К тому же теперь у Анны Федоровны были Инна и Паша. Если бы она покопалась в своей памяти, она, возможно, кого-то и узнала бы в них. Может быть. А может быть, и нет. Вернее всего, нет, никогда бы не узнала, слишком глубоко в могиле ее памяти лежали и эта женщина, такая разная и такая одинаковая, имеющая ее, Анны Федоровны, глаза, и этот мальчик, вечно хранящий молчание тех детей, которых она когда-то целовала, ласкала, растила.

Если же воспоминания все-таки пытались достучаться до нее, она принималась за стирку. Яростно она перестирывала все вещи, которые только были в доме, стирала даже и дырявые тряпки, давно уже непригодные. Топила в большом изумрудно-зеленом тазу все, все, все, что только могло всплыть из ее умершей жизни, уплотняла, выжимала, прополаскивала. Отстирывала, как могла, смывала с рук кровь и пот.

Так уж получилось, что одновременно росло у Анны Федоровны два настоящих времени. Первое, давнишнее, состоявшее из бутылок, плавно копилось внутри ее дома, имея законный угол в ее сердце. Второе, порожденное приходом женщины с мальчиком, распространялось в неизвестности, но день ото дня становилось все сильней и сильней. Ясно было, что долго два настоящих в одном ужиться не смогут…

Однажды, возвращаясь вечером домой, Анна Федоровна услышала за своей дверью подозрительные звуки - словно бы в квартире звонили десятки маленьких и звонких колокольчиков. Войдя в квартиру, она поняла, что происходит постепенное убийство ее мечты: Инна ходила по коридору, методично разбивая бутылки друг об друга. Мальчик помогал ей. Руки их были в крови, но они, казалось, не замечали этого и продолжали размеренно производить опустошение в бутылочных рядах. Уже не менее тысячи бутылок лежало в осколках, подставляя свои рваные раны свету предзакатного солнца.

Как ни странно, Анна Федоровна не особо удивилась происходящему. Что говорить, она давно ожидала чего-то подобного. Конечно, она чувствовала и гнев, и жалость, но эти чувства были предугаданными, а потому - разумными и не слишком-то острыми. Впрочем, она не могла не задать убийцам вопрос:

- Что же вы делаете? Зачем?..

Женщина на миг оторвалась от своей работы, быстро и исподлобья бросила взгляд на Анну Федоровну. И вдруг, словно устав от наскучившей немоты, сказала:

- Мы убираемся.

- Без веника? И без совка? Да какая же это уборка? Вы только еще больше сору делаете! Целые вещи на кусочки кромсаете, ничего себе порядок! - удивилась Анна Федоровна. - Ну все, будет. Кончайте безобразие.

Но они не останавливались, продолжали свое занятие. Анна Федоровна подошла к Инне, легонько приобняла ее за плечи, распрямила и подняла с колен. Спросила:

- А как же мои зубы? На что же мы их будем вставлять? Я не хочу на старости лет оставаться без зубов. Будет, будет вам.

Инна пожала плечами:

- Я вставлю вам новые зубы. Ведь я стоматолог. Пятнадцать лет стажа и ни одной жалобы. Протезирование - моя стихия, я чувствую себя в нем так же свободно, как конькобежец на льду.

Анна Федоровна всплеснула руками:

- Да как же? Да что ж ты раньше молчала?!

- Раньше меня не спрашивали, - ответила Инна.

От неожиданной радости Анна Федоровна схватила свою метлу и заплясала, стуча об пол и энергично топая ногами. Потом остановилась и спросила с подозрением:

- А как же… материалы? Ведь сам зуб… за него ж тоже платить надо?

Инна промолчала, однако за нее ответил Паша. "Надо ж, заговорил наконец!" - попробовала удивиться Анна Федоровна.

- Не-а. За зубы платить не надо. Зубы - они сами растут, - мыслил мальчик.

Зажмурив левый глаз, правый он приставил к бутылке, словно высматривая на дне спрятанные сокровища. Потом тихонько рыгнул и запустил бутылкой в комнату. Бутылка разбилась об стену, осколки ее цветным дождем оросили кровать Анны Федоровны. Пока все наблюдали конец бутылки, Паша вздохнул, поковырял в зубах с полминуты и продолжил свою мысль:

- Платить надо за эти вот бутылки. Ты, Анна Федоровна, дорого за них заплатила. А зубы на них не купишь. Зубы - они сами растут. А если уже не растут, так и не вырастут никогда и ни за какие деньги.

- Именно так, - подхватила Инна. Аукнула эхом. - Никогда и ни за какие деньги. Согласитесь, Анна Федоровна, бессмысленно мечтать о восстановлении справедливости здесь, на земле! Всякое дерево имеет свой срок. Вот оно растет, вот цветет, и потом - увядает. Да, птицы долго еще будут садиться на мертвый ствол. Но разве это справедливость? Нет, это всего лишь неведение, в лучшем случае - забывчивость. Спору нет, ваша забота о будущем достойна восхищения. Мы и восхищаемся вами. Восхищаемся - и грустим, глядя, как вы сооружаете себе столь обильный погребальный костер там, где прочие всего лишь надеются найти пропитание.

Анна Федоровна вдруг почувствовала, что она… плачет. Плачет обильно, не капли выпрыгивают из глаз, а целые струи устремляются вниз по ее озябшим от дряхлости щекам. Обиженно Анна Федоровна пнула море бутылок - но те устояли, лишь заколыхались в волнении. Гетман Кацавейко в далеком Минске отдавал флоту приказ салютовать из всех орудий…

- Инна, но ты же стоматолог. Может быть, все-таки вставишь мне новые зубы. Вот вы пожили у меня, и я уже стала надеяться на лучшее… Может, все-таки попробуешь, - заискивающе Анна Федоровна пыталась заглянуть Инне в глаза.

Но Инна только вздохнула, грустно пожав плечами.

- Я все могу, Анна Федоровна. Вернее, могла когда-то. Тогда, когда у вас все зубы были в целости и сохранности. Но те времена давно прошли, вы и сами это знаете. Давайте-ка лучше поставим пластинку. У вас найдется фокстрот?

Пришел черед Анне Федоровне пожимать плечами. Она ответила:

- Да я уж сто лет проигрыватель не включала. Не знаю, работает он или нет.

- А мы попробуем! - задорно завопил Паша. Он занырнул под стол и быстро, как щенок, откопал руками заставленный бутылками проигрыватель. Покопался пару минут - и вот, из запыленных динамиков раздались шипящие звуки давно забытой музыки.

- Вы умеете танцевать, Анна Федоровна?! - перекрикивая шум, спросила Инна.

- Не знаю! Не помню! - пела Анна Федоровна, а руки ее и ноги уже вспоминали когда-то заученные наизусть движения.

- А мы умеем! Правда, Паша?! - Инна взяла ребенка за руку, и они стали танцевать, расталкивая бутылки в стороны, освобождая себе место. Они танцевали… Они приближались к окну. Как птицы, вспорхнули на подоконник. Разбили оконное стекло, словно одну огромную плоскую бутылку, и улетели по направлению к уходящим лучам предзакатного солнца.

Анна Федоровна некоторое время смотрела им вслед. Потом побежала на кухню, достала спички и подожгла занавески. Те вспыхнули, как будто всю жизнь только этого и ждали. Потом Анна Федоровна зажгла старые газеты в прихожей, кучу тряпок в ящике дивана, сиденья стульев: все это горело весело и споро, огонь быстро распространялся по квартире. Бутылки не горели, они только лопались от высокой температуры - фокстрот замирал от звуков канонады, слишком уж походившей на военную.

Оставалось сделать последний шаг. Анна Федоровна схватила свою верную метлу и засунула в платяной шкаф - шкаф на том момент уже горел так, что ни от одного скелета в нем не могло остаться и следа. Метла, привычная к разным нехорошим штучкам, занялась мгновенно. Тогда Анна Федоровна села на нее, как следует оттолкнулась, бросила прощальный взгляд на свое жилище, закрыла глаза и устремилась в окно. Она летела вслед за исчезнувшими клочками самой себя, за Инной и Павлом, за Богоматерью с младенцем, за вечной молодостью и невозможным счастьем. Она покидала этот мир стремительно и без сожалений, и только бутылки, удивленные и непонимающие, тянули свои горлышки ей вслед, словно желая спросить: "А как же мы?"

А между тем оставалась и другая Анна Федоровна. Та, которая пришла на пепелище сгоревшей своей квартиры. Мыча от ужаса, она обнимала осколки лопнувших в пламени бутылок, прижимая их к своему обессиленному сердцу. Та Анна Федоровна тоже исчезла - но недалеко, она растворилась в городе и иногда даже спала на белоснежной скамейке в парке, надеясь проснуться в облаке пивных паров и в окружении оставленных на ее милость стройных силуэтов. Она растягивала в нечитаемых гримасах свой беззубый рот, пугая детей, да и не только детей, хрипло дышала, словом, страдала каждый день каждым клочком своей заплутавшей в мире души. И хотя у нее уже нет метлы, ведьмины черты в ней проступают все более явственно. И порой думаешь - сколько же расцветающих жизней убивает каждым часом своего существования этот ржавый, трухлявый комок плоти?

Если эта Анна Федоровна подойдет к вам, когда вы будете спокойно попивать пивко на солнышке, не пугайтесь, допейте свое пиво и отдайте ей бутылку. Не жалейте старуху - приберегите жалость для себя. Но вспоминайте ту, другую Анну Федоровну, исчезнувшую вместе со всем, что было ей дорого, в острых лучах предзакатного солнца.

Бурлов Сергей

<< Предыдущая

| Содержание |

Следующая >>