Дебют 2001

Ленартович Наталья

“Два берега”

ТИМОФЕЙ КУЗЬМИЧ

За большой дождевой тучею пряталось солнце. Низко-низко над рекою кружили птахи. И берега, испещренные их, птичьими, норами, опустели. Там, в кукурузе, среди погрызенных сочных стеблей развалился старый козел с одним только рогом. С другого берега, где виднелись кресты и старый белый монастырь, летела тоскливая песня тракториста Михея, который, закончив свой труд, снимал рубаху, чтоб искупнуться. Поглядывая на небо своими выцветшими до невероятия глазами, он пел заунывную михеевскую песню, и ветер далеко нес тоску Михея вниз по реке. А в том месте, где река делала резкий сгиб влево, на ровном бережку, спрятавшись за кустом ивы, сидел, закинув удочку в тину, Тимофей Кузьмич. Тимофей Кузьмич сидел тихонько, не шевелясь, следя за поплавком и водомерками. Рядом с ним лежал такс, верный его друг. Он присмирел только несколько минут назад, когда ерш в оранжевом ведре перестал прыгать и дергаться. "Эх, Фимка, не везет нам с тобою, вишь какую мелочь наловили?"

Такс открыл глаза и глянул за горизонт. Тучи всё чернели, становилось холодно, и делать определенно было нечего, разве что лизнуть, ну... как его там... йерш-ш-ша. Такс пошевелил лапою по направлению к ведру, но не успел до него дотянуться. Ерш поднялся вдруг в воздух и повис. "Хм, уху из него не сваришь, пожалуй, - продолжал Тимофей Кузьмич, потряхивая ершом над Фимкиным носом, - разве что Рыжику его отдадим, а, как ты думаешь?" Ефим не ответил. Как-то не особо нравилась ему идея эта. Почему Рыжику? С чего вдруг? Что он, недоедает, что ли? Лучше бы мне отдали, честное слово. Я б нашел ему применение, а? Ну пожалуйста... Ну... Ефим облизнулся, посмотрел на воду, где сменяли друг друга маленькие и большие круги от брошенного Тимофеем Кузьмичом кремня, и вздохнул. "Эх, лето уходит, - подумалось ему вдруг, - чего-то быстро оно нынче... Жалко. Опять дома целый день сидеть да слушать, слушать, чего там люди рассказывают. В доме-то оно тепло и уютно, щами пахнет. А на улицу выйдешь - лапы подкашиваются, зябко, тьфу". Вдруг в воде заплескалось что-то. Фимка тотчас очнулся от мыслей своих, но начало пропустил. Щука уже вилась в сачке Тимофея Кузьмича, он вытащил ее из воды, отцепил крючок и, широко улыбаясь, вывалил рыбу в ведро. Щука блестела удивленным глазом. На зубы ее Фимка внимания не обратил, но Тимофей Кузьмич все же сказал: "Не бойся, Фима, не укусит", - и стал стягивать рыбацкие сапоги. А Фимка снова обиделся про себя. "Чего мне ее бояться, да я одной лапой!" - подумал он и грозно зарычал, когда щука шевельнула плавником.

Тимофей Кузьмич не стал больше ждать. "Пора", - вздохнул он как-то неестественно тяжело, полной грудью, словно засело у него что-то в уме, чего он крайне опасался. На самом деле тревожило его кое-что, но Фимка был не в курсе и подивился виду хозяина. "Ого, - радовался такс, наблюдая за своим другом, - сколько резвости в нем появилось, и челюсть у него вроде даже не дергается!" Тимофей Кузьмич почесал бровь. Он вымыл ноги. Тщательно вытер левую и стал тыкаться большим пальцем ноги в ботинок. Затем вылил из ведра воду, осторожно, чтобы звери-рыбы не ускользнули. Налил новую. Достал из кармана пиджака наполовину опорожненную бутылку. Покрутил крышку туда-сюда, соображая что-то очень важное. Вздохнул, завернул бутылку в полотенце и протиснул ее обратно в карман... Ефим следил за Тимофеем Кузьмичом все это время и очень огорчился, когда Тимофей Кузьмич добрался до его поводка. "Черт, нюх у него все-таки получше моего будет, я ж его так тщательно в камыше спрятал", - подумал такс и подставил шею.

ВАРЬКА

Дойдя до широкой лужи, через которую, покрашенный темно-зеленой краской, тянулся мост, Тимофей Кузьмич приостановился и Фимку остановил. "Чего? Чего? - волновался Фимка. - Что там? А? А?" "Да не тяни ты", - не выдержал Тимофей Кузьмич и ступил правой ногою на мост. Доски были гнилые, но... "Черт их сломит, как говорится... Да, да, черт их сломит", - повторил Фимка про себя и последовал за Тимофеем Кузьмичом. Кончилось поле. За мостом, через кусты, начинался забор, а за ним... "Расцветали яблони и груши..." - пели, курили на балконах, смеялись за окнами и бог их знает чем еще занимались люди. "Л-лучик", - прочитал Фимка вывеску на большом желтом здании, с верандой и прилагавшимися к нему тремя качелями и одной железной черепахой, какие бывают на детских площадках.

"Значит... хм, и что это значит?" - подумалось Фимке.

Варька стояла под туей, одним каблучком ковыряя землю. "Р-р-ау", - завопил Фимка и промчался мимо нее. "А-а-а, - в свою очередь крикнул Тимофей Кузьмич, - Фима, сволочь, стоять!", а потом - "Здрас-сте, Варвара Михал-лна, я к Вам". Тут Фимка замер. Тимофей Кузьмич как-то истерически поправлял свои волосы, и рыжий чуб его перемещался с левого уха на правое. При этом челюсть у Тимофея Кузьмича напряглась и задрожала. "Эх, печаль, - расстроился Фимка, приметив последнюю деталь. - Задергалась опять, тьфу-ты-ну-ты..." - и принялся обнюхивать черную туфельку незнакомки. Пожалуй, можно сказать, что Фимка и не заметил, как переместился в ее комнату.

Он не перемещался - его перенесли. Крайне расстроенный, лежал он теперь возле красного дивана, пахнущего старой-старой материей, и жевал его деревянную ножку. Тимофей Кузьмич быстро освоился. "На удивление быстро", - покачал мордой Фимка. "Вот, началось, - принюхался он, - это ж наша щука, в сковородке на масле, или нет, со сметаной... Да, сметанкой вроде попахивает. Опять мне ничего не перепадет. Ерша тоже наверняка пристроила, эх, Тимофей Кузьмич, Тимофей Кузьмич, и зачем ты с нею связался". За окном темнело. Фимка пытался намекнуть другу своему, что пора, мол, хвост в лапы - и пошел. Но Тимофей Кузьмич, на себя непохожий, сидел, поколачивая пальцами о стол, глядел на Варьку глазами, полными огня и воску, а на Фимку внимания вовсе не обращал.

Когда бледная луна медленно выползла из-за занавески, Фимка шевельнул хвостом и вышел из комнаты, недовольно морщась и ворча себе под нос всякие разные соображения. Хвост Фимка опустил к полу, глаза его, печальные, блестели в темноте. "Хоть глаз выколи, темнотища-то какая", - вздохнул он и поплелся в глубь коридора, в ту сторону, где, как ему казалось, должен быть выход. Много дверей, - девятнадцать, двадцать, двадцать одна, - сосчитал Фимка и остановился. Коридор кончился, последняя дверь была приоткрыта и вела в гардеробную, где пахло пылью и кожаными пальто. На полу черный, блестящий жук шевелил усами, тоже пробираясь к выходу сквозь чью-то старую теннисную ракетку, которая стояла в углу, рядом с веником. Нет, нет, Фимке вовсе не хотелось убегать. Но не мог же он сделать лужу прямо здесь, на веранде. "Не мог же?" - подумал Фимка, толкая лапой стеклянную дверь с надписью "Выход". "Да, выход из создавшегося положения определенно один", - решился Фимка и шагнул на крыльцо...

ШАРИК

Далеко-далеко шумел поезд, идущий в сторону города. "Товарняк", - подумал Фимка, идя по тропинке в сторону качелей. Два фонаря светили - один слева, где-то наверху, очевидно, там дорога шла в гору. Другой освещал качели, которые рисовали кривую мерзкую тень на земле. "Какого черта!" - взвизгнул Фимка, заметив, что тень еще и шевелится. Тень медленно повернула неестественно вытянутую морду и вильнула хвостом. Тогда Фимка подкрался поближе. Уши его, черные, как у всех черных такс, чуть приподнялись. "Я весь сплошное внимание, - напрягся Фимка. - Малейший шорох, и я зальюсь громким лаем, недаром я - "Гр-р-р-розный Ефим"! Ну! Выходи! Боишься?!" Тень опять зашевелилась, потом начала расти, расти, и вдруг из-под железной черепахи, что стояла прямо возле качелей, выполз большой лохматый пес с желтой костью в зубах.

"Ну фиво, фиво фебе, - спросил пес, нахмурив тяжелые густые брови, - фиво фумиф?" А Фимка обрадовался, что ему кусать никого не пришлось. Он обогнул пса с левого боку и еще раз вильнул хвостом в знак одобрения. Пес был мало сказать лохматый, шерсть его, вся в репьях и колтунах, стояла дыбом так, что закрывала и морду, и глаза, и уши. "Ей-богу, мохнатая бочка на четырех ногах без начала и конца", - подивился Фимка. "Фы фто? - спросил пес, - фто фы?" "Что?" - не понял Фимка. "Фто фы...Тьфу... Я говорю, ты кто?" - спросил мохнатый, выплевывая кость.

Знакомство состоялось. Фимка узнал не только то, что его нового приятеля зовут Шариком, но и то, что Шарик живет на территории санатория "Лучик" уже давно, лет пять, по его словам. "Да, да, пять лет плюс-минус один год. Да чего там, нас, Шариков, всегда в санатории хватало. Они и тебя Шариком назовут, это их имя любимое. Не знаю уж, с чего так повелось. Вроде ихнего, как его там, - костьмонавта, - так звали", - объяснил Шарик, и бровь его приподнялась.

Когда в последнем освещенном окне, где, по Фимкиным расчетам, должен был находиться Тимофей Кузьмич, погас свет, Фимка решил, что возвращаться туда ему уже не стоит. В душу Фимкину закралась было гнетущая едкая печаль, но Шарик сказал: "Идем!" Фимка спросил: "Куда?" Шарик ответил: "Счастья искать!" И Фимкина печаль тут же ушла куда-то. "В пятки, наверное", - подумал Фимка. И они направились к дырке в заборе.

ОДНОРОГИЙ

Много ли раз, спрашивается, Фимка бродил ночной порою по бережку? Фимка глянул в небо, где точки-мыши дрожали, гоняясь за комарьем, и покачал головой, - ни разу. Зато частенько они с Тимофеем Кузьмичом встречали рассвет, следя за поплавком, который, несмотря на утверждение Тимофея Кузьмича "С утречка клюет лучше!", не шевелился. Фимке нравилось рыбачить. Он следил за мальками, плавающими по своему обыкновению у самого берега, и злорадствовал. Он знал - когда-нибудь они вырастут, и он с Тимофеем Кузьмичом выловит их из реки сачком и принесет домой. А Рыжик будет сидеть на комоде своем и с завистью смотреть на добычу, свесивши хвост и наморщив носище.

Да, ночной рекою Ефим любовался впервые. Фимка прислушался. Сверчки сверчат. Ветра нет. Травы, ива, кукуруза замерли, не шелохнутся, только река все течет, воркует, мурлычет, да с другого берега доносятся время от времени гудки поездов. "Гляди! - говорит Шарик, - вон, со всех сторон освещается!" - и указывает за реку, туда, где на холме среди деревьев виднеется монастырь. Ночью сделался он еще белее, и светится. Колокол молчит. "Чавк-чавк", - послышалось вдруг Фимке. Поначалу Фимка не замечает никого, слышит только "чавк" да "чавк", но стебли кукурузные раздвигаются: глаз, ухо и рог витой - вот что видит Ефим.

Вдруг все вокруг преобразилось. Насекомых уже не видать, да и охотников на них след простыл - то дождь забарабанил по листьям, по траве и слился с темною рекою. Какая неожиданность. Теперь спасенье только в кукурузе. И Фимка с Шариком попрыгали в нее. Однорогий лежал среди погрызенных початков, на том же месте, что и днем. "Привет", - сказал Фимка, подкравшись к нему поближе. И Шарик сказал: "Привет!" "Я стар, я очень стар", - говорит Однорогий, пытаясь подняться на тонких своих ножках. Борода его вьется, ноздри раздувает. Кряхтит.

КАТЬКА

На другой стороне реки берега не такие крутые, зато деревьев больше. Они стоят, высокие и толстые, - ивы, склонившись к самой воде, дрожат верхушками, чуть только с севера подует. За полем клевера проходит шоссе, а там и до монастыря рукой подать. Он стоит на холме, закрытый высокой стеною. В стене то там, то здесь бойницы, а в них вороны гнезда вьют. Совсем недалеко и до деревни. Она находится в низине, домов этак сорок - сорок пять. Среди них и домик Михея виднеется за плотным зеленым забором. В доме Михея тепло и уютно. Дом его разделен на ровные две части. В одной живет сам Михей, в другой - бабка Аглая, сестра его матери, со своим семейством. Семья у нее большая, да почти все в город уехали: конец августа, к зиме готовиться надо. Скоро дед с бабкой и вовсе одни останутся, как зима придет. Одни со своим хозяйством. Михей сидит у стенки и слушает, как дед с бабкой шевелятся, а сам напиток свой попивает, закусывает огурцом. Над ним под потолком огромный клубок паутины с сухим пауком посередине, да шмель тяжело все бьется, бьется в закрытое окно.

"Ну, - подумал Михей, - к чему все это". И ус его задрожал. Михей вышел на улицу, глянул на луну, на звезды - тусклые, размазанные будто кистью, - и завел мотор. Трактор его взревел среди тишины: ведь почти весь левый берег спал, лишь в некоторых домах еще виднелись огоньки. Монастырь закрыл свои ворота. Все слышен был гул со станции - то поезда неслись в город и обратно. Михей посидел чуть-чуть на крылечке, повертел в руках кепку, плюнул в землю, вскочил на коня своего железного - и поехал в сторону реки. "Та-а-ам вдали за рекой", - крикнул Михей, доехав до большого раскидистого клена, возле которого стоял колодец. "Та-а-ам, та-а-ам, та-а-ам", - заголосило эхо. Михей хмыкнул и поехал дальше, туда, где возле освещенного дома ждала его толпа смеющихся людей. У всех были красные носы, и нос Веника из всех носов выделялся. "Ага, - загорелся Веник, - кто к нам пожаловал! Небось прощения просить приехал, а?! Катька, гляди, твой прикатил!" Михей хотел было врезать ему прямо по красному носу, однако вдруг заметил Ее носик, вздернутый кверху, и тут же почувствовал, что какая-то сила тянет, тянет его вниз. "Н-ну, - пошатнулся Михей в ее сторону, - н-н-у, может..." "Уходи", - рявкнула Катька и замахнулась. По крыльцу вдруг покатилось что-то. Что-то маленькое и блестящее запрыгало вниз по ступенькам. Михей наклонился и, подобрав с земли колечко, сунул его в карман. "Все кончено", - подумалось ему. "Все кончено", - повторил он про себя и поплелся к трактору.

МИХЕЙ-ТРАКТОРИСТ

Звезды, луна, все расплылось, запахло землею и осенью. Едет Михей по мокрой дороге в сторону речки. Вот она показалась, такая черная и на себя не похожая. Мутная, холодная вода. Михей трактор не остановил. Так и въехал в воду: спасти его некому. "Там вдали за рекой, - напевает Михей, - загорались огни..." - и так далее. Холодно стало Михею. Трактор его в глубину тянет, а он знай себе поет, и течение быстро печаль его вниз по реке уносит. "Катька!" - пытается он звать, но разве услышит она? Давно уже с Веником на сеновале сушки грызет. "Эй!" - зовет Михей, но сам знает - конец ему пришел. Дождь все льет, гром громыхает, вот и молнии блеснули, друг за другом гоняться стали. Глядит Михей в небо. Страшно ему стало...

Вдруг озарилось все, вроде дождь прошел. Протянул Михей руку - чувствует мягкое что-то, и липкое, и теплое. "Батюшки, это что ж со мной сделалось", - удивился Михей и глаза открыл. Перед ним стоят не шелохнутся три существа мохнатых. Один его за руку лижет, другой хвостом подрагивает, а третий бородою трясет. "Боже ж ты мой, - восклицает Михей, - не в раю ль это я очутился?" "Вот тебе и Костьмос", - рычит кто-то над самым его ухом, и носом в щеку Михеевскую тыкается. А нос теплый, мягкий, приятный такой, что плакать хочется. Михей шевелит ногою - шевелится нога, рукою шевелит - шевелится рука. "Живой!" - понял тут Михей и привстал.

Светало. Дождь действительно кончился. По дороге в сторону леса мужик гнал стадо овец. Они, пугливо перебирая копытцами, шли перед ним и мекали. "Где это я?" - крикнул Михей мужику. Тот обернулся: "Эгей, мужичок, и тебя с праздничком!" - ответил... И зашагал вприпрыжку дальше. Улыбается Михей, будто заново родился. Глядь - река перед ним, а за ней монастырь. "Вот те раз! - удивляется Михей, - Далеко же меня занесло". Возле Михея пес сидит, кость жует. Мокрый весь, но довольный. "Псина, это ты меня спас? Знаю, что ты, спасибо тебе, друг сердечный. Я тебя с собой возьму. Пойдешь?" Псина смотрит на него, потом на кусты кукурузы, - и, кажется, будто подмигивает кому, а кусты шевелятся.

"Ранние рассветы над рекой", - поет Михей. Он идет вдоль берега, рядом с ним вышагивает лохматый пес. Михей держит в руках мокрую свою рубаху и ботинки, он идет босиком по влажному еще песку. Дальняя им предстоит дорога: через пролесок до моста.

ФИМКА

"Ну вот все и закончилось, - радуется Фимка, - теперь у Шарика хозяин есть, а у хозяина Шарик. Жалко только, что не увидимся мы больше, хотя кто знает... Пожалуй, скучно счастье одному искать, без Шарика то есть, пора и мне возвращаться к Тимофею Кузьмичу". Фимка лизнул Однорогого в щеку и зашагал по полю, не оборачиваясь, осторожно прыгая с кочки на кочку, чтобы в лужу не провалиться, а луж на берегу и в поле, поверьте, было предостаточно. "Чертов дождь, - думалось ему, - Вот они, первые признаки осени!" Однорогий печально смотрел ему вслед. И ему предстояла дорога дальняя-трудная. Вот дожует он початок свой последний и - адьё.

Фимка протиснулся через дырку в заборе и, заметив надпись "Вход" на стеклянной двери, надавил на нее лапой. Дверь скрипнула и отворилась. Вот гардеробная с веником и ракеткою, но без жука. Видит Ефим много дверей: двадцать первая, и двадцатая, и девятнадцатая. Фимка вдруг замирает. Потом прыжок, еще прыжок... Он врывается в комнату с громким радостным лаем. И кусает чью-то торчащую из-под одеяла ногу, и... Ударяется об угол кровати.

Темно. Ничего не чувствует Ефим, только слышит: часы тикают.

"Погляди... Кажется, обошлось... Слава Богу", - Фимку кто-то щекочет по брюху, гладит по спине и почесывает за ушами. Открыть глаза сил нет. Только чувствует Фимка знакомый запах повсюду, и сладко так птицы поют, и на плите вскипает чайник. Фимка приоткрывает один глаз. Черные туфельки ходят от плиты к столу, от стола к плите. Вот и Тимофей Кузьмич проходит мимо. Фимка смотрит на него и дивится: каким красивым сделался Тимофей Кузьмич, и челюсть у него уже не дергается. Он снова и снова поправляет свои волосы, и чуб его перемещается с левого боку на правый, и глаза светятся, и на руке у Тимофея Кузьмича колечко вроде золотое.

А на комоде, наморщив нос, свесивши ус, Рыжик сидит и на Фимку злобными своими глазками смотрит. "Рыжик, друг, да слезай ты наконец со своего комода, слышишь? Слезай, не укушу", - говорит Фимка и трется спиною о черную туфельку.

Ленартович Наталья

<< Предыдущая

| Содержание |

Следующая >>