| Документы | |
| Лица премии | |
| Публикации | |
| 2004 | |
| 2003 | |
| 2002 | |
| Издательская программа | |
| Пресса о премии | |
| Новости | |
| Обратная связь | |
| Фонд "Поколение" | |
Публикации
“Москва-Москва и мимозы”
поэмаВот я иду с тяжелыми сумками (в них зеленые платья), иду к Троицкому предместью. Обхожу его на другой берег Свислочи и смотрю на воду. Зеленый селезень щиплет уточку, и они уплывают на середину реки. Низко над набережной пролетает синяя чайка. Троицкое, как нарисованное на берегу, сувенирное такое, в подарок иностранцам, как соломенный конь. Не люблю соломенных коней. Мне нравится тот маленький жеребенок, что пасется около Есенина в Москве. Пусть он не соломенный, и морда у него каменная (я все время говорю о жеребенке), но все равно он мне ближе. У соломенных коней морда неприятная, и все время хочется не вспоминать о Трое. Трое. Нас было трое. В Троицком...
Наверное, белорусы произошли от Троянского коня и Троицкого предместья. А мне говорят, будто история прошла мимо... Представляю себе, идет такая дама вроде бегемота, закутанного в плед и при шляпе; и идет, представьте, мимо...
Я не понимаю, как история может пройти мимо. Есть же всякие генетические хромосомы, и в них настоящая история, непридуманная и действительная.
А еще говорят, что меня может спасти, если я напишу в стихах названия улиц своих. Я улыбаюсь. Нет-нет. У меня все в мире безымянное. Все безымянное. Кроме любимого. Вот Тверская - нет. У Тверской есть имя - Тверская, но и это скорее образ, чем сама улица...
И зачем имена эти? Пусть все будет безымянное, как в раю. Меня зовут Безымянная. Безым-Анна-я. А все имена витают в воздухе, их ловят и прибивают гвоздями к стенам домов: О Боже, зачем? Чтобы, наверное, случайный прохожанин (допустим, полуслепой) мог найти улицу, положим, Розы Люксембург. Там стоит сердечный роддом, где я родилась. Но разве это важно?! Это не важно даже мне самой. А важно только то, что я стою и смотрю на ноябрьскую воду {последние дни ноября) и прощаюсь, и можно было бы смотреть вечно и курить, и рассказывать уткам: "Ты меня не любишь, не жалеешь..." Утки не слушают и, толкаясь, уплывают кругообразно на середину реки... Ну и черт с ними... Они глупые, как утки; кто их разберет, что им нужно и важно в жизни... Например, расставания, встречи, разве им важно все это, разве им важно, в какой реке они плавают, такие зеленые, и в каком городе протекает эта река?!
В этом городе невозможно кого-нибудь не встретить. Здесь все друг друга знают и показывают пальцами. Вон пошла Ира, вон пошла Катя, ну, это так, к слову, а это Аня с тяжелыми сумками стоит на берегу Свислочи, курит и смотрит на Троицкое предместье, и читает уткам стихи Есенина.
Минск - столица Беларуси, к слову. И, конечно же, к Москве не имеет никакого отношения. Но я чувствую, что Минск прирос к России, как вторая рука, причем правая, пишущая, и отрезать ее никак нельзя. По крайней мере, мне бы очень не хотелось. А в Москве говорят: "я знаю по-белорусски два слова: "Паважаныя сябры!"" Ну и что? Я тоже их знаю. Это совершенно не удивительно. А я по-немецки знаю два слова: "майне либе". Майне либе Москоу Кремлин. Я сначала говорила: "майн либе", но сведущие люди, умные, объяснили мне, что "майн" - это "моё". И я обрадовалась. Как еще можно назвать человека, который любит город более самого себя?! Конечно же, он (человек) получается сразу же - оно. Оно любит Москву. Нет, говорят, ты не оно, ты - она, Ан-на. Ну и хорошо себе! Анна так Анна! Поймайте имя в воздухе и прибейте ко мне гвоздями, чтобы те, кто ищет меня, - прохожие - наверняка не ошиблись и как-то отличили меня от Иры, например, или Кати.
Вот смотрите: имя Ира - синее с желтыми крапинками, тонкое, как фарфоровая чашка. Катя - черное и густое, как смятый бархат. А имя Анна?! Оно какое-то совсем безымянное и вместе с тем пророческое. И даже трудно сказать, почему. Но чувствую, что это именно так. Интересно, дождусь я кого-нибудь на берегу реки Свислочи или нет?
Вот видите, я постоянно говорю имена, чтобы показать, будто я их знаю и бегемот не прошел мимо.
Мiнск заснаваны у такiм-та годзе, и поэтому уходит корнями в старое прошлое... Очень тяжело. Очень тяжело стоять и ждать, когда знаешь, что никто не придет. Разве что случайно. И стоять, и сладко томиться в ожидании чудесной случайности. Да, я почти знаю, что...
...Сейчас ко мне подойдет Женщинакотораялюбитменя, и будет она под руку с Мужчинойкоторогоялюблю. И мы пойдем в теплый кафетерий, станем пить кофе, курить и смеяться. Каждый закинет ногу за ногу - правую на левую, локти на стол поставим, кисти сцепим, подопрем подбородки, дым, и каждый из нас будет немного качать правой ногой, и мы все начнем немного качаться, качаться в синем дыме, оторвемся от пола вместе со столиком и тяжелыми сумками моими, и поплывем в синем дыме этом через весь кафетерий - в Москву:
Нет, конечно, ни в какую Москву, а только, может быть, поплаваем немного под потолком, покружимся, и вскоре бармен вернет нас на пол, сказав:
- Девятьсот рублей.
Женщинакотораялюбитменя кареглаза, красива, у нее волосы каштановые забраны в хвостик высоко на затылке, длинные, у нее серое платье, отороченное мехом, она не становится пошлой, когда говорит о любви, она никогда не краснеет... Мы не будем говорить о любви, вообще больше не будем. Мы не говорим. Она тонкая и нежная, как мимоза. Сплошной вензель и листики мимозы. Мы не говорим, не представляем. Сплошная платоника, а душа разрывается на части. Как обычно. Мы как нарисованные головы. Не говорим, не жалеем, не плачем:
Она скажет: "Майне либе"... Я отвечу: "Нихт ферштейн, ничего не понимаю". Майне либе Москоу Кремлин. Я же не могу сказать ей, что хочу Москву. Что я хочу... камни... плакать... обнять... Вдохнуть...
- А если я безвестно кану?
- Я за тебя молиться стану!
А если я безвестно кану? Я за тебя молиться стану. А если я безвестно кану, я за тебя молиться стану. Так мы говорим, очень нежно, с Майне Либе.
Нихт ферштейн с чувственным оскалом. Я вижу, как ей больно от моего оскала. Ей же тоже - обнять и вдохнуть... Но камни, камни... Каменная морда.
А Мужчинакотроголюблюя будет смотреть на обоих, молчать, сам каменный, а если засмеется тихим смехом, из уст его посыплется белый жемчуг и безымянные белые цветы... Я соберу их все и сложу в свою шкатулку. Шкатулка у меня в голове есть, маленькая большая кипарисовая шкатулка. Я туда все сложу, сложу аккуратно...
Мне счастливо смотреть на тех, кто вдвоем. Я не хочу быть вдвоем, мне страшно, я хочу видеть - они идеальны, как солдатик и танцовщица, им хорошо, семья. Он на ночь накрывает ей ушко одеялом, целует в щеку, сладких снов, любимая. Да, и при этом им очень хорошо вместе. Мне так хочется думать. И еще - что они не ссорятся и не говорят друг другу злого. Даже верю в это.
Я даже не знаю, любит ли он меня, я даже не знаю, люблю ли я его, и разве это важно?! Все безымянное, все висит в воздухе, и только одна Москва стоит на трех китах, как столица земного шара. Только одна Москва выходит из пены морской...
Москва - это маленький большой земной шар на земном шаре, и вокруг них крутятся две луны - для всех, та, что поменьше, и большая - для Москвы, другая, желтая.
И москвич поэтому - это нечто иное: раса, даже не нация. У них нимбы над головой растут, и все люди ходят как святые... Увидеть и заплакать, целовать края одежды и молить о чуде, и снова плакать. Как сверхчеловеки. Кудесники они, и город волшебный. Не то чтобы Изумрудный, но дети там в лохмотьях из золотой парчи, пороги из драгоценных камей, а изо рта у всех жемчуг и алмазы с безымянными цветами, в головах у всех кипарисовые шкатулки, а в шкатулках часы серебряные с крышечкой и с цепочкой, и поэтому сплошное тик-так, сплошные щелкунчики, елки новогодние, одноногие солдатики, танцовщицы и нежные глаза. Очень-очень многооких колес. И все смотрят с нежностью.
Я до Москвы очень любила мужа, но он подошел к прохожей (Катя? Ира?) и сказал ей: "Давай спать вместе". И они спали. И я наглоталась воды с мотылями, и меня долго рвало, и всю любовь я нечаянно вытошнила из себя. Потом плакала и уснула от плача, а когда проснулась, поняла, что никто не мешает моей любви... Только Москву и чужую любовь к себе... Москву даже больше. Москву - всю жизнь.
И поэтому мы плывем в кафетерии под самым потолком, бармен кричит снизу: девятьсот: Мы не слышим его, а Мужчинакоторогонаверноялюблю, каменный, говорит мне тихим жемчугом:
"Это невозможно. Или останься, или уйди", - и все это жемчугом, жемчугом, так что глаза слепит от баснословности всей этой тихой, и я спрашиваю себя: есть ли кто счастливее? Есть ли кто богаче меня? И так тяжело подняться и идти, и жемчуг вслед катится, катится, из шкатулки пересыпается...
И синяя чайка задевает мне волосы крылом своим...
А Майне Либе опускает взгляд: Она заплачет, закричит, выпрямится за мной: но не может она, кресло ее кружится, кружится, ввинчивается в синий дым намертво, и она спит уже, веточка моя серебряная, спит в синем дыму, и видит ржаное поле и девочку мертвую, и слышит стрекот кузнечиков и августовский зной над телеграфными проводами...
Прости меня, Майне Либе, я ухожу, это действительно, действительно не-воз-мож-но...
Но все это будет потом, потом, а пока мы кружимся, кружимся, и я все-таки пою о Москве: камни... плакать... вдохнуть...
Майне Либе: Я не люблю Москву...
А я пою, пою...
И вот Майне Либе со вздохом поднимает на меня свои золотые очи и говорит мне:
-- Значит, у тебя что-то будет с Москвой:
И я задыхаюсь от радости до безумия, смертельно вдохнуть не могу, что хотела я услышать это: очень хотела: И услышала: И в то же мгновенье порывом ветра выносит нас из кафетерия, и столик наш, и тяжелые мои сумки с зелеными платьями и туфлями, и мы кружимся над Свислочью, над селезнями и утками изумрудными, над серым мостом, мы кружимся, плывем над Троицким предместьем, и люди на соломенных конях машут нам руками, а мы плывем, плывем в тумане облачном... И где-то вдалеке-вдалеке светит маяк Останкинской башни, и кажется мне, что можно дотянуться рукой до него... До Москвы...
"У меня от Москвы будет ребенок", - говорю я. И Майне Либе опускает золотой взор и только нескончаемая сигарета дымится бессмертно в ее тонких дрожащих пальчиках. На пальчиках серебряные кольца, и дым - серебряными кольцами, и каменный мужчина, которого люблю я, нанизывает кольца эти себе на пальцы..
Майне либе: А если ты в безвестность канешь?!
- Ты за меня молиться станешь...
- Нет! Я не буду за тебя молиться!.. - Майне Либе вздрагивает вся, всеми листиками резными... И сизые перстни на пальцах каменного мужчины, колыхнувшись тают... тают... и растаяли вовсе...
Мужчинакотороголюблюя - большой и сильный, каменный, точно памятник Есенину, славный, сам каменный... Он может взять меня на руки и посадить к себе на колени. А теперь сидишь вот у меня, - может сказать... Откроет ко мне каменные глаза и я увижу, что зрачки его - черный туннель, по которому несется моей поезд в Москву...
А если ты в безвестность канешь? - спрашивает он. - Если поезд остановится в тоннеле навсегда и ты увидишь вокруг пустые, подобные остановившимся часам, глаза?! Что тогда?!
Ну, что же я могу сделать, Есенин?! - отвечаю я. - Москва выходит из пены морской - нагая, прекрасная, желанная... Майне либе, Москва, возьми меня к себе, я хорошая, я буду слушаться тебя, у меня вырастет нимб и я буду парить над твоими улицами нетвердой походкой, нараспашку, и в моей шкатулке появятся часы с крышечкой, и тогда Останкинская башня в облачных туманах будет улыбаться мне и смотреть пристально, не мигая, как Джоконда...
Что я могу сделать? Есенин, я хочу ребенка от Москвы... От Минска у меня есть ребенок, да, мне двух сыновей сказали, наворожили двух. Москва, я для батюшки-царя родила бы богатыря... Судил мне Бог или нет умереть на московских изогнутых улицах?!
Есенин: Ты, как желтые собаки на вокзале, в глаза заглядываешь...
Майне Либе: Не надо о смерти, майне либе...
А я продолжаю:
- Но ведь умру вот так, и потом вдруг возьмут и подло увезут хоронить в Минск... И никому не будет хорошо - ни мне, ни Минску, ни Москве... Я не хочу смерти, Майне Либе...
Москва вдалеке-вдалеке отвернулась, волосами оделась и не слушает, зевает и говорит: "подожьжи, подьезд, дожь".
А Минск - близко-близко, дышит он - сплошная измена и злая вода. Есенин каменное лицо свое ладонью закрыл: Не уезжай, останься...
- Я не могу, я как приживалка в этом городе, как маленький кочевник... Все время кочую к Москве... И сердце мое неспокойно.
Отнимает ладонь от лица, смотрит Есенин, и тоннель в глазах его не кончается, и так темно и страшно мне, что я не доеду, что состав на скользком склоне, и так боюсь я и железа и камня, и я беззащитна пока... Если бы знал Боттичелли, какую он написал... А мы всё кружимся и кружимся в дыму сигаретном...
- Майне Либе!
И Майне Либе смотрит внимательно, словно у меня сейчас жемчуг посыплется изо рта:
- Майне Либе, Минск - это древний холст, растянутый над землей на колышках, но полотно ослабилось и он провис... Потом пошли дожди, и вода застоялась в холсте (хотя краски нисколько не смыло, и до сих пор очень четко, даже четче, чем прежде, видны (3D) очертания домиков, парков и серых мостов). Потом в той воде завелся мотыль и лягушки. Меня все время обволакивает жабьей икрой. Я не могу так дышать, Майне Либе, в пруду никакого движения, а ведь это не Стикс, это набережная, а меня засасывает... Посмотри, Майне Либе, я провалилась уже... По горло, Майне Либе, в этой воде... Майне Либе, уже и глаза закрывает...
Есенин, тихим жемчугом:
- Все тебе показалось... Мы плывем над улицей Розы Люксембург, мы кружимся над этой улицей:
Майне Либе, горестным шелестом: Вытащи ее, даже если ей кажется!..
Облетевшие сады сердечной больницы, резное и зубчатое, и ни одной розы, кроме Люксембург... Что я могу сделать?! Минск - мой бывший муж, и он ушел к прохожей... Что я могу поделать?! Столько боли, столько тошноты.. Я наглоталась воды с мотылями... Все так безнадежно...
- И даже сады улицы Розы Люксембург?!
- Майне Либе, Москва выходит из пены... Знаешь, Есенин, я люблю не тебя, а город, в котором ты стоишь возле жеребенка.. Я мучаюсь от ревности ко всем, кто там живет и проходит возле тебя... Это так странно, Есенин, это так страшно, мне слишком темно...
Есенин: Оставь нам стихи...
- Минску они не нужны...
Майне Либе: Стихи - вензеля и мимозы...
- Это затем, что ты... Ты - мимоза.
Майне Либе: Мимоза?! - нет, она желтая.
- Ты не желтая, ты - серебряная, вся в жемчуге и алмазах, из сплошного серебра выточенная, выплавленная... И оттого Есенин держит тебя так бережно в каменных своих руках, Есенин, не отдавай ее никому...
Что делать мне? Берег реки Свислочи растворился, исчез, сады Розы Люксембург исчезли-растворились, древнее полотно скрылось с глаз, и я вижу свет, свет ослепительный... Это смерть или Москва?!
- Москва и смерть неразделимы... Тебя так долго не было, Анна, мы ждали тебя так долго на берегу Свислочи, смотрели на Троицкое предместье... И ждали, ждали... Мне стало страшно, что на перроне лежит мертвая девочка и слышен декабрьский мороз над проводами...
Есенин: На перроне, свернувшись кольцами, спят 12 желтых собак...
Майне Либе, строго и печально: Тебя не было так долго... С тех пор, как ты вернулась из Москвы, все изменилось...
- Я не вернулась...
Я расскажу, как было: поезд остановился, и я вышла на перрон, в руках были тяжелые сумки с платьями (ровно в 12-ть, и так далее...), на перроне вокзала, свернувшись кольцами, спали 12 желтых больших собак с глазами, как блюдца. И я сказала им: возьмите меня в Москву, я хорошая. Я родилась на улице Розы Люксембург, я знаю, в каком году основан Минск, и я отвечу на все ваши вопросы, даже если каждая из вас задаст их по три. Минск красивый город, я любила его, у меня от него ребенок, но сейчас я беременна Москвой, и в моей шкатулке часы с крышечкой, они пытаются тикать... Я сказала: пожалуйста. Я сказала: умоляю вас... И все двенадцать собак поднялись и посмотрели на меня своими блюдцами, и в то же мгновенье я стала каменным жеребенком у ног Есенина. Есенин держал мимозу очень бережно. А я стала жеребенком (пусть даже с крыльями, пусть даже каменным; и пьяные поэты целовали мою мордочку, гладили каменную гриву... И я ничего не чувствовала, но дрожала каждый раз, когда кто-то кому-то говорил злое). 12 собак легли возле меня.
Майне Либе: Поэтому у тебя нет имени:
Я ответила: Но, Майне Либе, я не могу тебя обманывать. Слушай: поезд остановился и я вышла на перрон с тяжелыми сумками, и все 12 желтых собак посмотрели на меня, большие и печальные. Я приехала в Москву, сказала я, я хочу остаться здесь. И все 12 посмотрели на меня грустными своими блюдцами, и в то же мгновенье Минск тихо подошел ко мне и воткнул нож в спину, и я выронила тяжелые сумки с зелеными платьями и туфельками для Москвы:
И я ответила ему: ничего, сейчас вечер, сумерки, я люблю вечер, фонари... Все хорошо, если так, то хорошо... Я остаюсь, спасибо... Мои сумки продолжат дело всей моей жизни, воплотят мечту - весной Москва наденет мои зеленые платья и все будет хорошо, я очень люблю зеленый цвет... Майн либе Москоу Кремлин... Пусть все останется безымянным, пусть длится вечер, вечер... Пусть сумерки наполнят мои глаза водой застоявшейся Стикса... а здесь будет вечер, вечер... И на всех стеклах появятся вензеля моих стихов, белые - на синих вечерних окнах... И вся Москва приникнет и станет читать их, эти стихи мои, майне либе, узоры зимние на стеклах синих, вечерних, мимозы мои, мои серебряные мимозы:
И кто-нибудь, проходя по Тверской мимо каменного жеребенка, кто-нибудь - безымянный прохожий - скажет: это зима. Это снег. Белый-белый, как пена морская:
Павловская Анна
Документы | Лица премии | Публикации | Издательская программа |
Пресса о премии | Новости | Обратная связь | Фонд "Поколение"
Пресса о премии | Новости | Обратная связь | Фонд "Поколение"
| © 2001-2003 Независимая литературная премия "Дебют" Made in Articul.Ru |
|
