* * *
В неподъемном, твердокаменном плену
речка двигает свинцовую волну;
кажут лодочки заржавленную жесть.
Чижик-Пыжик, ненаглядный, где ты есть?
Где раскинутые купы, кони где?
Только цепи отражаются в воде.
Укротили их, ретивых, увели.
Только лодочки остались на мели.
* * *
Отголоски разговора
растворятся в тишине,
как броженье кистеперых
рыб на океанском дне.
Слов бессмысленных, бесполых
не уловишь, не сочтешь,
и смущенный ихтиолог
разведет руками: "Что ж..."
Но останется на пальцах
золотая чешуя,
как единственная польза
от немого бытия.
* * *
Почерк равен голосу,
вдавленному в лист,
чьи словечки колются,
выползая из
рамок, предоставленных
площадью листа,
где бормочет сдавленно
пуща-пустота.
* * *
Муравьиных дорожек под кожей
тайнички - заповедники лжи.
Там становится много дороже
в сухомятку прожитая жизнь.
Закоулочки, темные речки,
щитовидки железная песнь:
муравьиная, но человечья,
но с кислинкой, прожеванной в жесть.
* * *
В лазури небес положенный на лопатки,
я малая мошка в узком луче лампадки,
неопознанный след на густом газоне,
плоскодонка утлая на Гудзоне.
Я мал. Я трижды ничтожен. Ничтожен в кубе.
Подхваченный резким дыханием ветра вкупе
с миллионным сонмом себе подобных,
я разъят и под общий аршин подогнан.
Захвачен врасплох, полонен пространством,
я стал смиренным, подобострастным.
Трепещу и семи богам молюся,
аки хан Кочум во своем улусе.
* * *
Нет, не выйдет красна девица
в чисто поле поутру.
Аки перст, сухое деревце
зябко смотрит на юру,
и рука царя небесного
указует тем перстом:
тот, кому была невестою,
сгинул во поле пустом.
ЗАПАДНЫЙ ВЕТЕР
1.
Западный ветер приносит дурные вести.
Дом продуваем подобно рыбацкой сети,
сохнущей на ветру. Изо всех отверстий
немилосердно сквозит - что поделать с этим!
Так, под напором ярящихся зефиров, бореев,
рамы хрустят, как скомканная бумага.
Это не лампочка светит в окне, скорее
месяц, с небес сорвавшийся, бедолага.
2.
Ах! по воле Эола, вздорного бога,
я, как пушинка, воздушным объят потоком.
Дом мой, ветрам подставив четыре бока,
смотрит во тьму незашторенным светлым оком.
Пялится в ночь, где месяца полукружье
и толчея светил за окном, где в этом
столпотворенье, прижатый к стеклу снаружи,
звездный рассеян луч налетевшим ветром.
ПЕЙЗАЖ
С месяца сползает позолота.
Черный бархат неба гложет моль.
Чахлый лес стоит вполоборота
к рощице, остриженной под ноль.
Там, где не хватило черной ткани,
небосвод заведомо светлей.
Нанесенный грубыми мазками,
кое-где сквозит столярный клей.
Абы как сработаны домишки.
Почва не приемлет каблука.
Краски фиолетовой излишки
нам дают большие облака.
План организации пространства
явно не продуман до конца.
Спишем незатейливость убранства
на непритязательность творца.
ПОРТРЕТ
Как луч, зажатый в прорези окна,
янтарные ощупывает стекла,
так по вискам твоим струится седина,
посверкивая блекло.
Черты лица, бровей крутой подъем
изобличают духа благородство.
Но проступает в облике твоем
печали скрытое господство.
БЕРЕГ
1.
Вот набросок, выполненный наспех.
Финский берег темен и покат.
Очертанья сосен голенастых
разрезают бежевый закат.
Неспокоен сон рыбацких шлюпок
на залива глянцевой спине.
И уже, прозрачен, хрупок,
месяц коченеет в вышине.
2.
Восклицанья чаек говорливых.
На седых водах переполох.
Отутюжен сотнями приливов,
финский берег гладок и полог.
Эти волны валунам прибрежным
придают тысячелетний лоск.
Но колюча хвоя, как и прежде,
но лишайник клочковат и жестк.
* * *
Я был в Петербурге. Я видел его громады,
провалы окон, руины строений. Птицы
проносились над головой, как осколочные гранаты,
подобием артобстрела. И некуда схорониться.
Зловещие сфинксы пытали меня своими
загадками. Я спускался вниз по теченью
реки, холодной и дикой. Которой имя
изгладилось, ускользнуло из памяти черной тенью.
Я брал на прицел, как в тире, кораблик Адмиралтейства,
но и он ускользал невредим, как ни целься.
Тайнопись улиц и набережных я читал наподобие текста,
где функция красной строки отводилась трамвайным рельсам.
Я встречал рассвет под прикрытием ночи белой,
под тяжелыми взглядами бойниц Петропавловской крепости.
Петербургская ночь в упор на меня глядела,
и звенел Исакий, как чаша, разбитая вдребезги.
КУСТ
1.
Я был кустом. Я был широколапым
кустом сирени. Был шероховатым,
трепещущим, благоуханным комом.
Его листвой, его мельчайшим насекомым.
Я был его соцветием и духом,
и напряженным, тягостным недугом
его материи, сочащейся и пылкой.
Я был его листвой. Его тончайшей жилкой.
2.
Я был сибирской пихтой. Мощным вязом.
Лимонным деревом. Бамбуком долговязым.
Березкой тоненькою с талией осиной
и карликовой скрюченной осиной.
Качал ветвями. Гнул под ветром выю.
Вбирал в себя потоки дождевые.
И если я умру, я буду похоронен
в косых лучах звезды, запутавшейся в кроне.
* * *
Все мы одного поля ягоды,
будучи пред ликом божьим явлены.
Да и то сказать: с материнской яблони
яблочко, сорвавшись, падет далеко ли?
Как и повелось, пребудет около.
Значит, не бывать кукушонку соколом.
Значит, мы ничтожны относительно
звезд, глядящих пристально и пронзительно.
Значит, мы - песок во вселенском сите. Мы
на одно лицо пред лицом Спасителя.
На одно лицо, потому как издавна -
это ли не высшая, други, истина? -
праведников нет и нету избранных.
Некому за нас отныне мучиться.
Значит, не избегнет печальной участи
ни один в эпоху всеобщей кучности.
* * *
Под купол неба ангел вознесен
и там парит, над нами воссияв,
недосягаемый и призрачный, как сон,
и ликом молодой, и царственный, как явь.
Он смутно озирается окрест
и силится постичь, в каких местах,
где очутился он, как если бы воскрес
от векового сна, знакомых не застав
границ и очертаний пред собой.
Итак, он озирается кругом
и видит семь мостов, и арку, и собор,
и брата своего на берегу другом.
Как некогда свободный божий дух,
он шествует над хладною водой,
перепоясанной чредой чугунных дуг
и арок водяных изящною чредой.
Деревьями и зданиями над
он шествует легчайшею стопой,
там, где возносятся трущобы колоннад
и ветр сдувает пыль с покатой мостовой,
доколе нощи тень, объявшая полмира
на стогны не сойдет Полнощныя Пальмиры.
|
