До обеда они бродили со Светой, заходили в парк, поднимались на вертухе. Притомились, сели на голубую лавку, кормили голубей и смеялись от души над прохожими. Доехали до Скатерной. Закусывали булочками с изюмом в кафе "Нагваль", запивая горячим кофе. Забрели на выставку работ художника Гагальюна.

- Ну полная чушь, - признавалась Света, видя перед собой размытые цветовые пятна.

- Это не чушь, Света, - наставительно завирал Гутэнтак. - Это стиль гиперпофигизма. Чтобы в нем работать или хотя бы понимать, надо иметь большую художественную душу. Принцип прост: чем хуже, тем лучше. Но закавыка в том, что принцип "как хуже" надо проводить мастерски, а это, согласись, куда сложнее, чем рисование традиционно хороших картин.

- Никогда бы не подумала, - смешно вздыхала неученая Света.

- Учись, девушка, пока он жив, - добродушно подсмеивался Миша. - Он у нас большой художник. Вот будет мертв, ничему уже не научимся.

- А вы правда такие умные, как по телевизору?

- Ну какие же мы умные?

Они захлопнули дверь художественного салона, угодили под мелкий дождь.

- У нас так, - сказал Миша, - по четным числам мы гении, а по нечетным маньяки.

- Сегодня как раз двадцать пятое...

- А что, не чувствуется?

- Чувствуется, - смущенно сказала Света.

- У меня по-другому, - пояснил Гутэнтак. - Я-то как раз гений по нечетным. Замечаешь?

На перекрестке Скатерной и Наполеона Миша подошел к старушке в синем пальто и купил у нее зонт для Светы. Бабушка мокла и улыбалась тройной цене. Ох уж эти козлы, думала она про себя, почувствовав стиль воспитанника.

Он предложил зайти в казино, но "Эльдорадо" закрыто еще шесть часов. Света предложила ходить вдоль берега.

- Господи, как я убалдеваю с природы! - воскликнул Гутэнтак, когда они двинулись.

На берегу тремя ярусами росли деревья, желтилась трава и шел дождь. Они спустились на нижний, к самой воде. Дождь падал вовсю, капельки тарабанили о камень, поднимая мягкие круги на воде.

Гутэнтак присел на корточки.

- Бог везде, - сказал он. - Вот сейчас он в капельках дождя, завтра будет еще где-нибудь.

- В капельках - это да, - сказал Миша. - А вот насчет где-нибудь я сомневаюсь.

Кусты росли рядом с водой. Неожиданно из них выбежала серая собачонка, маленькая, лохматая. Самозабвенно залилась лаем.

- Самовыражается, - усмехнулся Миша.

- Не укусит? - спросила Света, якобы испугавшись.

Гутэнтак поднялся, вальяжно подошел к собачонке. Закатал рукав, протянул руку.

- Кусай, - сказал он. - Самовыражайся.

Серая собачка взвизгнула и скрылась в кустах.

- Ты чего?! - крикнул вслед. - Кусай!

Но она не подала голос.

- А если она бешеная? - спросила Света.

- А мы какие? - усмехнулся Миша. - Если она куснет Гутэнтака, то сама заразится. И подохнет через минуту. Вот и боится, что дольше не протянет. А мы ничего, живем.

Собачка выбежала с северной стороны и затрусила вверх по ступенькам, на средний ярус. Миша по-детски забавлялся, пуляя камешки в водную гладь. Соревновался со Светой. У кого больше?

Изгибисто и вразвалочку приблизился Гутэнтак.

- Я читал в подпольной газете статью попа, - сообщил он. - Газетка хреновая, невзирая на подпольность. Знаешь, что пишет православная морда? Он посчитал по своему численнику сумму цифр в имени актуал-консула.

- Получилось шестьсот шестьдесят шесть, - умно предположил Миша.

- Точно, - рассмеялся Гутэнтак. - Дальше мудила все расписал. Раз его численник нашел Зверя, дальше все катится по завету. Он тебе и вавилонскую блудницу сыскал, и мор предрек, и прочие гадости. Про Центры глава специальная. Ну понятно, чьи мы с тобой дети.

- А то! - гордо заявил Миша.

- Статейка называется "Земля Белиала". Вот название хорошее, хоть и непонятно к чему. Какой такой белиал? В стране полный порядок.

- Я вот тоже иногда думала, - сказала Света, - это ничего?

- Вот-вот, - ответил Шаунов на признание девушки и заметнул покатый камень-лепешку.

- Вода в небе, вода перед тобой, - философски заметил Гутэнтак, - наконец, ты сам состоишь из воды. Не это ли суть подлинная гармония?

- Вот-вот, я к тому же.

- А хочешь увеличить число воды?

- Число воды? - недоуменно сказал Миша. - Вот-вот, слова-то какие.

Гутэнтак нырнул в заросли. Радостно выволок из кустов целую заржавленную кастрюльку, подошел к воде, зачерпнул.

- Если я вылью это тебе за шиворот, наличие воды в твоем мире будет тотально. Гармония достигнет своего апогея и станет абсолютной. Хочешь?

- Не-а, - лениво сказал Миша. - Много гармонии - это перебор. Вспомни анекдот от мастера Клыка.

Мокрые, но довольные они поднимались вверх.

- Не это ли та лестница, что введет к просветлению? - задался вопросом Гутэнтак.

- Я думаю, что туда ведет скорее скоростной лифт, - немного подумав, ответил Михаил Шаунов.

По обе стороны лестницы желтела и местами даже зеленела русская осень.

- Тебе не кажется, что эта погода достойна памятника? - патетично спросил девушку Шаунов.

Они шли, держась за руки. Он обнимал ее, прижимал к себе: делал вид, что намечалась большая любовь.

- Может быть, ты все-таки возьмешь сто долларов?

- Нет, - твердо ответила она.

- Как знаешь.

Они шли той же дорогой, поднимаясь вверх бульваром Наполеона. Дошли до бывшей улицы Ленина, свернули на Скатерную. Слева дремал городской парк, справа неслись оголтелые автомобили. Они шли мимо намоченных курток и городских тополей, миновали "Яму" и Дом Консалтинга.

Скатерная интересна сама по себе. Улица контрастов, она начиналась в наркоманских кварталах и тянулась до самой администрации. В начале можно было видеть сараи, затем Светозарьевка сменялась девятиэтажными башенками, наконец, возникали сталинские строения с четырехметровыми потолками внутри и яркими вывесками снаружи. Вереница домов упиралась в мэрию и небольшой сквер.

Они брели шеренгой в пол-тротуара, с задоринкой, мимо озабоченно-неотложных граждан.

У "Центромага" Света запросилась в туалет, Миша посмотрел с сожалением. Что-то буркнул, кивнул: иди, мол, мы здесь. Она исчезла, надо полагать, на минуту. Гутэнтак посмотрел ей вслед, цокнул языком, подмигнул.

- Да ну тебе эта дурочка, - сказал он.

- Вот-вот, - повторил Миша. - Пошли-ка отсюда, пока она тут пи-пи.

Они завернули на Медицинский, углубились во дворы, выбирая путь среди спортплощадок и хаоса гаражей.

- Хорошая девочка, - слегка задумчиво сказал Гутэнтак.

- Просто замечательная, - согласился Миша. - У нее потрясающие ноги.

- Я видел, - скромно заметил друг.

- Но ты не представляешь, какие у нее губы, - с воодушевлением сказал Миша. - Я уверяю, что лучше не бывает.

- Помимо прочего, у нее восхитительные глаза, очень ласковые и выразительные, - подметил Гутэнтак.

Словно в подтверждении его слов Миша разбил ногой трухлявую доску, случайно легшую поперек. Гаражные лабиринты казались бесконечными и манили своим полным развалом.

- Конечно, - сказал он. - А еще у нее белые трусики и вообще она очень добрая.

- Может быть, самая добрая девушка в этом городе, - сказал Гутэнтак.

- И не говори, - уверенно сказал Миша. - Просто девушка чьей-то мечты. Я получил удовольствие, когда обнимал ее у воды. Она ведь меня тоже обнимала, ты видел? Заметь, что во многом это было и духовное наслаждение. Я думаю, что она меня вспомнит. И как все-таки жаль, что мы не оказали ей материальную помощь. Эти поганые доллары жгут мне сердце.

- Дай-то бог, если вспомнит.

Гутэнтак молитвенно сложил руки.

- Вот-вот.

Из подворотни показался полувековой дядька, точная копия утреннего, но все-таки не он. Помятый, растерзанный, может быть, даже алконавт. Верхние пуговицы были расстегнуты, клетчатая рубашка распахнулась и являла миру волосатая, в меру загорелую грудь.

Миша уверенно направился в его сторону.

- Деньги нужны?

- Сколько?

- Сотня баков.

- Ого, - сказал мужик, отроду не слыхавший денег. - А что нужно сделать?

- Да ничего не нужно, - улыбнулся Миша. - Берите, пользуйтесь. Купите подарок любимой женщине или детям, если у вас есть дети. Напейтесь с радости, купите себе галстук. Да что хотите.

Он порылся в кармане брюк и протянул тому единственную бумажку.

- Ваше, ваше, - махнул он рукой. - Да не смотрите на меня так.

Друг строил в десяти шагах уморительное лицо.

Две минуты брели в молчании, наконец Гутэнтак не выдержал:

- Что, Миша, потянуло на искупить?

- Вот-вот. А ты не знаешь, где можно собрать побольше людей?

- У тебя долларов не хватит, - хмыкнул он.

- Да ну их, какие доллары.

Они вышли на свой любимый проспект Труда. Короткий мужчина в очках спросил о времени.

- Четыре пятнадцать, - вежливо, но наугад сказал Миша.

- Спасибо, - сказал короткий.

Вытянул запястье: часы шли на три минуты вперед.

Перед ними стоял большой сероватый дом. Табличка извещала, что внутри дома находится много чего разного, в их числе скромный банк и невнятные профсоюзы.

- У профсоюзных крыс сегодня собрание, - сосредоточенно сказал Миша. - Что-то типа регионального Съезда, я слышал по новостям. Пойдем к ним.

- Я понимаю, что дело нужное, - ответил Гутэнтак. - Но стоит ли мориться с этими червяками? И какое нам дело до профсоюзов?

- Наш цель - преобразить мир, - повторил Миша школьное правило. - А значит, нам есть дело до всего, что в этом мире творится. В том числе и до откровенно крысиных сборов. Пошли, поработаем.

Он уже был на ступеньках серого здания.

- Я ничего не понял, - зевнул Гутэнтак. - Но если хочется к профсоюзам, пошли к профсоюзам.

Он резво вскочил на крыльцо, а неожиданно деловитый Миша уже тянул на себя нелегкую дверь.

Наискось от входа стоял древний столик, за ним мигала местная бабушка. Миша спросил, где проходит Съезд. Оказывается, второй этаж и налево, а дальше будет зал, двести кресел и делегаты. Поторопитесь, сказала бабушка, ваш слет заканчивается. Нас вполне устраивает, умиротворенно ответил Миша.

Они скинули одежду в гардероб, чуть замешкались. Сначала подошел Миша, и его помоечный полуплащ вообще не хотели брать, но затем Гутэнтак протянул кожаную "куртку героя", и на них посмотрели странно. Гардеробная женщина несла куртку так, как будто не хотела до нее дотрагиваться. После этого она отнеслась с истекавшему грязью полуплащу с куда большим пониманием и сочувствием, взяла его без опаски и протянула номерок. Застенчиво улыбнулась, однако страха и растерянности в ее улыбке было побольше, чем светлых человеческих чувств, - встречаются такие улыбки, и довольно часто, куда чаще, чем им бы следовало, - подумал он, взлетая по широким ступеням.

Второй этаж казался им на редкость обшарпанным. В одном месте штукатурку отбили и ничего не положили взамен. В остальных уголках витал странный запах, и начитанный Гутэнтак сказал, что это не иначе, как дух Совка. Это точно он, хотя определить Совок в терминах не решился бы даже Гутэнтак, это слишком специальное понятие. Но именно этим, по его словам, дышали их предки, простые советские люди.

У дверей зала пообщались с третьей по счету. Пожилая дама спросила их имена и статусы, рассерженный Шаунов сказал, что они делегаты от Красной Бучи. Местные, стало быть. Неприступная дама сказала, что делегат из Краснобучинского района прибыл еще утром, а зовут его Терентий Кимович Серохвост. Миша лаконично парировал, что прибывший делегат ошибся миром и лучше бы ему вообще не рождаться. Пока неприступная переваривала фразу, он толкнул дверь и оказался внутри. Гутэнтак достал читательское удостоверение с орлом и помахал перед носом дамы, не давая ей, однако, ничего прочитать. Пока та готовила ответную речь и рылась в эпитетах, прошел следом, а женщина осталась молчать, так и не собравшись с мыслью.

Сотня человек заполнила прямоугольник зала, предпочитая центр и первые ряды. Задняя линия кресел выглядела почти пустой, относительно просторно было и на флангах.

- Послушаем их немного, - шепотом предложил Миша, осторожно усаживаясь.

На трибуне стоял лысоватый деятель и ораторил что-то благонародное. Рубашка на нем была черная, а пиджак, мягко выражаясь, цвета земли (но если говорить честно, то пиджак лысоватого был скорее цвета дерьма). Ребром ладони он отстукивал трибунную деревяшку, ударяя от души и на редкость в такт.

- Обязательства перед народом не выполнены, - подводил он итог. - А если выполнены, то не в полном объеме и с нарушением установленных сроков. Уже сейчас можно отметить, что курс проводимой политики неадекватен тем простейшим потребностям, которые выдвигает сегодняшнее общество. Исходя из провозглашенных ранее тезисов, мы делаем совершенно закономерный вывод о невозможности дальнейшего следования в русле проводимого курса, поскольку он полностью расходится с теми принципами, на которые мы должны опираться в том случае, если все-таки хотим оставаться последовательными во взятой на себя роли отстаивания тех интересов, на которые нас уполномочил...

Землянистый затравленно огляделся.

- Одним словом, народ требует, - неожиданно завершил он.

Послышались редкие аплодисменты, навевающие тоску.

- По-моему, херню несет, - зевнул Гутэнтак. - Неужели народ именно такого и требует?

Миша молчаливо встал и решительно направился в сторону трибуны. Президиум пока не понял, куда он идет. Носатая и худощавая тетка объявила выход следующего запланированного.

- Лев Васильевич Загибин, вице-президент Союза налогоплательщиков, депутат теневого курултайского горсовета.

Но Миша успел раньше.

- Говорить буду я, - предупредил он. - Михаил Владленович Шаунов, воспитанник и кандидат.

Он посмотрел на президиум, взглядом отметая все возражения. В зале зашелестели, кое-кто возмутился. Проснулся Лисицын в третьем ряду.

- Позвольте, - сказала носатая.

- Не позволю, - заявил Миша.

Лисицын в третьем ряду обратился к своему соседу А.Я.Померанцу и сообщил свое мнение о молодом человеке. А.Я.Померанец согласился с мыслью, что молодой человек абсолютно нагл и выдвинул идею, что раньше, в более спокойные времена, такого просто не было, в коем сравнении и содержится завуалированный приговор нашей эпохе. Это относительно простая, но эмоциональная мысль была горячо поддержана Лисицыным с третьего ряда и Валентиной Мохнюковой с четвертого ряда, привлеченной их тихой, но занимательной беседой и принявшей в ней живейшее участие: она, в частности, выдвинула гипотезу, что в таких вещах наиболее виновата существующая идеология. Ее сосед из общества малоимущих Вильгельм Пенович не вполне разделил этот несколько оппозиционный тезис, склонившись все-таки к приоритету личных качеств субъекта, зато его коллеги с третьего ряда Лисицын и А.Я.Померанец разделили теорию Мохнюковой в подлинном масштабе этой теории, принимая в ней главенствующий пафос вместе с его открытой оппозиционностью существующему положению дел. Столь острое обсуждение не могло остаться в стороне от главы крестьянского профсоюза, сидящего по левую руку от А.Я.Померанца. Вступив в беседу, он внес крайне радикальную и действенную идею, призвав по мере сил воспрепятствовать новомодным, но очевидно пагубным тенденциям, идущим от совершенно непродуманной, как он выразился, идеологии. Это предложение окончательно консолидировало все стороны, принявшие участие в кратковременном обсуждении назревших проблем.

- Как и вы, я погряз во многих грехах, - откровенно признался Миша, зачем-то лизнув микрофон. - Но в отличии от вас я вижу пути спасения. Хочу поделиться той истиной, что открылась мне.

А.Я.Померанец и другие смотрели на него с явным неодобрением.

- Любовь и только любовь, - говорил Миша. - Прежде всего, конечно же, любовь к ближнему. Но не следует забывать и дальнего, а особенно надлежит возлюбить врага. Не думайте, что я шучу или издеваюсь - друзей-то может любить и подонок, а вот врагов? Это и есть подлинная Любовь в ее глобальном смысле: к первым встречным и ненавистникам. Я подчеркну, что надо также любить самого себя, ибо сказано: возлюби ближнего как самого себя, из чего следует, что себя мы уже любим как полагается. Кроме того, надо любить зверей, птиц, окружающую природу, памятники архитектуры. Вообще любить всё, что встречается на пути. Вот идешь, а тут перед тобой какая-то нечисть. Любовь и только любовь! Когда мы научимся чувствовать ее по отношению к разной нечисти, наши души озарит свет и мы наконец-то удостоимся покоя внутри себя. Я говорю доступно? Придет она, благодать, никуда не денется - это, я надеюсь, вам ясно? Придет покой, принятие этого мира и своего места в мире, и наступит тихая радость - независимо от внешних обстоятельств и теперь уже навсегда. Вот ее-то мы и будем называть благодатью.

Зал притих, слушая его с удивлением. Делегат Валентина Мохнюкова высморкалась с чувством глубокого фарисейства.

- Я повторю старые банальные истины, вы уж меня простите, - улыбнулся Михаил Шаунов. - Я тут смотрю, что наши времена изрядно подзабыли свет этих истин, и от этого нам всем немного тяжеловато. Так вот, послушайте: я пришел, чтобы напомнить вам. Прежде всего, конечно же, не убий. Грех тягчайший, можете мне поверить. Кроме того, нельзя воровать. Внешне-то всё привлекательно. Но как вам подоходчивее объяснить, что воровство и коррупция губят души? Губят, губят, поверьте на слово. Это так просто, что можно и не доказывать. Наконец, не прелюбодействуй. Этот грех вряд ли является основным, но на всякий случай я прошу в него не впадать. Благодать накроется, это как пить дать, а нет ничего важнее и упоительной благодати. Какой там разврат? Поэтому стоит воздержаться и не тыкать членом куда попало, а равным образом, что попало, и не втыкать. Грубо сказано, но я надеюсь, что Бог простит. Кстати, о Боге. Во-первых, это слово не упоминается всуе - запомните, пожалуйста, раз и навсегда. Но я-то упомяну Бога, моя речь отнюдь не суетна. Это правда жизни, поверьте мне наконец, это ценности, которые можно с равным успехом назвать как вечными, так и сегодняшними, рождающимися в наших душах прямо сейчас. Вот сколько времени они существуют - столько раз они и рождались вновь.

Лисицын снова начал умиротворенно похрапывать, мелкая благодать на него уже снизошла.

- Я продолжу, - продолжил Михаил Шаунов. - Сейчас я буду умолять вас об одной вещи: ни в коем случае нельзя возводить хулу на Господа Бога. За это сразу полагается душевный крантец и, как сказано, огненная геенна. Но геенна скорее метафорическая, а вот душевный крантец очень реален. Хулу, как вы поняли, вообще нельзя возводить, ни на Бога, ни на людей, ни на птиц, ни на обстоятельства своей жизни. Мир надо принимать с любовью и благодарностью, а особенно надо благодарить Творца за его удивительное Творение. Я подчеркиваю - удивительное. Надо принять как факт, что это Творение необычайно красиво и гармонично, а наш мир на полном серьезе является лучшим из множества возможных миров. Ну подумайте сами, как может Всемогущий сотворить плохой мир, если может сотворить более лучший? Пора поверить в чистоту мироздания, в нужность всех его элементов, включая те из них, что предстают нашему тщедушному разума в виде банальной несправедливости. Давайте просто условимся, что это своеобразные испытания. И примем их с любовью, как полагается. И не будем сомневаться, что добро в конечном итоге одолеет зло, поскольку - вы верите мне? - Бог все еще поглавнее Дьявола. И тем более он позначимее тех мелких гадов, что изредка держат над нами власть.

Удивительное дело, но многие в зале стали внимательно слушать, местами даже раздались жидкие аплодисменты. Особо пожилые делегаты в задумчивости кивали головой, а кое-где молодежь начала приветливо махать цветными платочками. Глава крестьянского профсоюза немного приоткрыл рот.

- Чушка косяка порет, - охотно поделился Гутэнтак с левосидящим мужчиной. - Базар нефильтрованной, слушать западло. Выцепить бы лохана всей братвой да грузануть, чтоб волну не гнал. Ладно, разведем. Завтра перед пацанами на бабки отвечать будет. А понты у него гнилые: бог не крыша, на стреле не отмажет. Если фраера начнут понтоваться, это какой же порядок?

Левосидящий в ужасе отшатнулся.

- Надо верить, что Господь уже дал гармонию, - жестикулировал Миша. - Надо только ее увидеть. А помогут нам ценности, которые народ называет вечными. Я продолжу напоминать. Значит, не убий и не укради. В какой-то степени - не прелюбодействуй. А самое распозорное - судить ближнего своего. От этого происходят очень многие беды. А делов-то - ну не суди, и всё тут. Займись собой. Нет, им ближнего подавай. Что за отвратительная привычка?

Вильгельм Пенович из общества малоимущих задумчиво грыз свой ноготь с черной каемкой, неумытый и неподстриженный. Валентина Махнюкова распахнула газетку и углубилась в чтение. Так себе, бульварщина и картинки. Лисицын открыл глаза и ничего не понял.

- Кроме того, запрещается метать бисер перед свиньями. Я вот стою, метаю - но ведь не зря? Вы взрослые, образованные люди, разве не так? Вы не захрюкаете наперекор?

Глава крестьянского профсоюза закрыл рот. Валентина Махнюкова с ненавистью рассматривала голую женщину. Лисицын кое-что начал понимать.

- Любовь и только любовь! И не ищете справедливость грязными методами. Займитесь собой, бросьте социальную канитель и революционную мерихлюндию. Начните делать добро. С этого дня, с этого часа. Вот как выйдете на улицу, так и начните. В мире столько несделанного добра, что вам хватит до конца жизни.

А.Я.Померанц собрался сказать сильную фразу, но растерялся и промолчал. Валентина Мохнюкова смотрела на голую женщину и хотела плакать. Лисицын снова потерял нить.

- Дожили, - сказал делегат Краснобучинского района Терентий Кимович Серохвост.

Лисицын подобрал нить, а Валентина Мохнюкова пустила по щеке слезку. Невзирая на них, глава крестьянского профсоюза почесал ухо.

- Да кто ты такой? - рявкнул со своего места Загибин.

- Я? - чуть растерянно сказал Миша. - Я ничего плохого, я пришел поделиться с вами. Свет и любовь, прочих радостей. Вы не хотите Бога?

- Вон! - закричал на это вице-президент Союза налогоплательщиков.

От неожиданности Лисицын выронил папку и снова всё потерял. Валентина Мохнюкова гневно порвала чтиво. Невзирая на них, глава крестьянского профсоюза перестал чесать ухо.

- Мать честная, - на полном серьезе сказал Вильгельм Пенович из общества малоимущих.

Он здорово потрудился за свою жизнь и удовлетворенно разглядывал средний палец.

- А я что говорил? - оживился делегат Краснобучинского района Терентий Кимович Серохвост.

- Но я не всё сказал, - заметил Миша. - Я не успел самое главное.

Лисицын ползал в проходе и собирал листы. Поднимал и аккуратно запихивал в папку. Ему помогал прошедший оратор цвета дерьма.

- Щас пойду валить фраеров, - сказал Гутэнтак левосидящему. - Достали меня эти чуханы лагерные. Особенно вон та дунька.

Он показал пальцем в направлении вице-президента.

Левосидящий на всякий случай извинился и пересел в другой ряд.

- Иди, иди, - уверенно говорил Загибин. - Смотри, парень, я звоню милиционерам.

Он достал сотовый телефон, нажал какие-то кнопочки.

Гутэнтак подсел к бывшему соседу. Теперь тот оказался правосидящим.

- На зоне, - сообщил он, - бывают не только паханы и вертухаи, но и суки отвязные. Понятно?

Мужчина извинился еще раз. Это не помогло.

- Кое-кого сегодня отпетушат, - предупредил Гутэнтак. - Так что ты с базаром не лезь. Я тут типа за разводящего, усекаешь?

Лисицын собрал листки, но потерял главное. Прошедший оратор цвета дерьма хотел помочь, но оказался бессилен. А.Я.Померанц наконец-то произнес сильную фразу. Валентина Мохнюкова подумала о душе и поняла, что мужики сволочи. Она захотела с кем-нибудь поделиться, но вокруг сидели только сволочи и не одной бабы.

Невзирая на жаркие события, глава крестьянского профсоюза тихонько икнул.

- Кто вас послал? - жестко спрашивал Загибин, направляясь к трибуне.

- Вот видите, - развел руками делегат Краснобучинского района.

А.Я.Померанц понял, что в его судьбе настает решительная минута.

Лисицын вспомнил о главном. Оно было до того противно, что ему расхотелось жить.

- Это шестерки, - говорил Гутэнтак в самое ухо. - А кто у вас мазу держит, кто на солидняках? С кем по натуре добазариваться?

- Я не знаю, - честно ответил правосидящий.

- Не пацан, что ли? - презрительно сказал Гутэнтак.

Валентина Мохнюкова представила, как держит за член этого симпатичного мальчика. Лисицын нашел кое-что позитивное и почти простил этот мир. В ответ глава крестьянского профсоюза рыгнул и застенчиво потупился. Сегодня он был не в духе.

- Не трогайте мальчика! - сказал А.Я.Померанц, вставая в проходе и загораживая путь вице-президенту.

- Вы в пособниках этого хулигана? - спросил тот.

- Вот загнули лохотрон, козлы беспонтовые, - довольно смеялся Гутэнтак в ухо не-пацану.

- Начинается. Как я и говорил, - уныло вздохнул делегат Краснобучинского района, обладавший удивительным даром: наступление любых неприятностей он предугадывал за год (его всерьез подозревали в экстрасенсорных способностях).

Валентина Мохнюкова призывно помахала своей розоватой книжечкой. Этим жестом она просила соблюдать тишину.

Лисицын подвел итог и снова расхотел жить. Но он знал, что это чувство быстро проходит. Поэтому чересчур не расстраивался, не плакал и не скулил. Оратор цвета дерьма попросил у него телефон, Лисицын протянул корявые цифирки.

- Спасибо, - сказал тот. - Я позвоню вам насчет нашей акции.

- Обязательно позвоните, - сказал Лисицын. - Я уже думаю об освещении похода в СМИ.

- Замечательно, - сказал дерьмоцветный, не заметив, как Лисицын снова потерял нить.

Вильгельм Пенович мысленно пожелал им поскорее сдохнуть.

Валентина Мохнюкова без одобрения смотрела на поступок А.Я.Померанца. Мужчина был настолько некрасив, что не возбуждал даже антипатии. Дерьмоцветный вернулся к своему креслу, сверкнув залысиной.

- Понтуется, васек, - комментировал Гутэнтак в соседское ухо. - Или за базаром не последил. Но он не в авторитете. Вот посмотри, барыга его опустит. Но я-то я грузану чертей, всех раком поставлю.

Невозмутимый глава крестьянского профсоюза ушел в дела. На сей раз он чесал живот, интимно просунув под пиджак руку.

- Я не пособник, - героически сказал А.Я.Померанц. - Но я разделяю его взгляды.

- Разделяете юношеские бредни? - удивленно спросил вице-президент Союза налогоплательщиков.

- Да, Лев Васильевич, - мужественно ответил тот.

Глава крестьянского профсоюза оглядел зал, не заметив ни одной стройной девки. Наверное, не сюда попал, догадался он. Он еще раз посмотрел на делегата Валентину Мохнюкову. Она не баба, а выхухоль, догадался он.

Довольный словом, он резко всхрюкнул. Наверное, он дурак, догадался Лисицын. Мужчина! - умиленно подумала Валентина Мохнюкова, с горечью вспоминая косорылого мужа.

Загибин легко отодвинул А.Я.Померанца в сторону. Тот подчинился не столько правилам, сколько силе. Мог ведь и уронить, с горечью подумал он.

Загибин шел к трибуне с неумолимостью ледокола. Миша безмолвно покачивался и моргал. "Мальчик мой", - с нежностью подумала Валентина Мохнюкова.

- Не к добру, - сказал делегат Краснобучинского района. - "Панарама" нас в среду предупреждала. А мы что?

Лисицын улыбнулся девятый раз в жизни.

Очнулась носатая дама из президиума.

- Покиньте помещение, молодой человек! - твердо сказала она.

- Но вам будет хуже, - едва не плача, сказал Михаил Шаунов.

Загибин стоял напротив.

- Разберемся без сопляков, - весомо произнес он. - Всегда жили и сейчас проживем. Понял?

Делегаты застыли в робкой надежде на мордобой. Лисицын забыл, чему улыбался. На его коленях лежал план подъема экономики в трех частях, с ссылками и запутанным комментарием. Документ был подписан доктором Миллером из Института Европы.

- Вот гонит, чмо, - с удовольствием нашептывал Гутэнтак. - Но мы этой петушине покажем. Пацан сказал - пацан сделал. Я отвечаю. Держи выкидуху. Загонишь ему нож под ребро?

Сосед не выдержал, поднялся и рванул к выходу. В проходе наступил на ярко-оранжевый фантик.

Гутэнтак с сожалением посмотрел ему вслед, вполшепота насвистывая Бетховена. Наконец-то получилось.

Валентина Мохнюкова разревелась.

- Не трогайте его, - просила она. - Мальчик не виноват.

Она многое переосмыслила, всерьез хотела приласкать: бедный мальчик, пятое-тридевятое...

- Вот именно, - подтвердил А.Я.Померанц, продолжая совершать поступок.

- Он исправится, - зевнул глава крестьянского профсоюза, старательно извлекая из волос перхоть. - Пожалейте соплю зеленую, чего уж там.

По рядам пронесся сбивчивый говорок. В дальнем углу поднялся усатый Фальк.

- Не устраивайте здесь политическую Голгофу! - призвал этот по-своему замечательный человек.

- А я что говорю? - встрепенулся краснобучинский Серохвост. - Я как все, я против насилия.

В зале запахло братоубийственным разговором.

- Вау! - закричал моложавый хрен с лицом бывалого комсомольца. - Окучь зюзю! Свободу слова - надыть!

- Я тебе окучу, - сказал Лисицын. - Я тебе устрою Гоморру. Ты слышал, кто я? Знаешь, с кем я водку-то пил?

- Неужели вы не понимаете юмора? - спросил моложавый. - В ваши-то годы на людей кричать?

- Цыц, - печально сказал Лисицын. - В мои годы жизнь только начинается.

Он снова забыл о чем-то необычайно важном.

На заднем ряду тихонько смеялись циничные журналисты.

- Эх, сарафан, пропади оно пропадом, - махнул рукой Гутэнтак, подбираясь к ним. - Эх, удальцы мои, давай водку пить?

Циничные щелкописцы посмотрели на него с удивлением.

- Это им веселуха, - пояснил усатенький борзопер. - А нам все-таки работа. Сидим тут, конспектируем общественный лабудизм.

- Но сегодня ничего, - признался еще один, молодой-фотокамерный. - Мы думали, съезд как съезд: сядут эти пыльные, разведут занудень. А вот и нет, тут тебе и психи, и беспредел. Такое шоу сразу первополосным пойдет. Нам бы еще эксклюзив у ненормального и рожу его запечатлеть.

- А который тут ненормальный? - заинтересованно спросил Гутэнтак.

- А это который пацан с трибуны, - пояснил фотокамерный. - Хотя, конечно, все они чуть шизые, работа у них такая. И не только шизые. Глава крестьянского профсоюза, как мне говорят, мафиози. Местный такой, поселкового масштаба, но всё равно бандит. С деревенским попом на джипе гоняют, телок в баню затаскивают. А вон тот ушастенький раздолбай - кажется, педофил.

Он показал на Лисицына.

- А кто они такие вообще?

- По жизни, что ли? - усмехнулся усатенький. - Да так, псевдополитическая шпана. Их профсоюзы сто лет как распущены, а они по дури все равно собираются. Не могут, наверное, без этого, вот и косят под депутатов. Про актуал-консула дурного не говорят, вот он их дурдом и не трогает. А политических механизмов у съезда ноль, я уж не говорю про экономические.

- Стало быть, они просто так?

- Ну да, трезвонят. Тут половина - за секс-шопы, а половина - за Сталина. Вот и выясняют, что ломовее. В стране давно уже другая эпоха, марсианский строй. А они не могут решить, как нам быть с синагогой и приватизацией туалетов, роют правду и колупают эмиссию. Во всем ищут моральный смысл, даже в минете. Делают вид, что последняя защита народа.

- А зачем они называются профсоюзы?

- А хрен их знает, - признался фотокамерный. - Молодежь и слова такие забыла. У них было семь идей, как свою шарагу назвать: собор, сходняк, советский союз, фронда, ложа, вече и профсоюзы. Долго думали, решили, что последнее презентабельнее.

Гутэнтак радовался, что узнавал такое новое и занимательное. Даже улыбаться стал.

- А между собой, наверное, спорят?

- Я же говорю: половина - за либералов, а половина - за батьку. Но это они вид делают, что полемизируют. Им бы собраться да порыдать. О народе, конечно, не о себе. В этом они всегда соглашаются, а ничто другое и неважно. У них, если вдуматься, только две серьезные идеи - причем для всех общие: для белых, для красных, для педофилов. Во-первых, они считают, что народ наш плохо живет. Это, так сказать, идея открытая. За нее не расстреляют, вот они ее и балакают. А вторая мысль, что во всем виноваты консулы. А поскольку за это вешают, они ее, так сказать, подразумевают. Собираются ежемесячно и начинают подразумевать. А вслух говорят, что виноваты экономические трудности. Каждый раз принимают программу, как с ними бороться. Загибин аналитический центр учредил, подпольный, правда, при теневом курултайском горсовете. А Лисицын в Женеву съездил, купил там на толкучке у доктора Миллера пару листиков, назвал их плодом Института Европы и приволок. Сейчас они две программы совместят, примут как положено и разойдутся. У них по фракциям уже всё закончено, Загибину только речь толкнуть. А дальше проголосуют и разбредутся. Они уже домой собрались, когда ненормальный вылез.

- Это точно, он ненормальный, - хохотнул Гутэнтак. - А давайте все-таки водку пить, сарафан мое в околоточный?

- Нам нельзя, - печально сказала молодая дама в пятнистом свитере. - Нам бы эксклюзивчик и мордулет этого Иисуса. Вы лучше с ними выпейте, у них жизнь халявная.

- Хорошие бы ребята, бодунец мою на трандец, - сказал Гутэнтак. - Пиванул бы я с вами в скатерку, только не туда, видать, баламуть. Вот и судьбина моя посконная.

- Знаете что? - предложил усатенький. - Чтобы материал уж точно первополосным был, сходите-ка на трибуну и загните все это там. У нас, как вы видите, нынче модно на трибуну ходить.

- Не-а, - он расквасил лицо в улыбке придурка. - Не созрел я на такие дела. Вот как почую в себе силу духовную, так и двину. Будет вам тогда от меня, яшкин воз на хлебосол кочергой!

- Наверное, будет, - по-доброму сказал фотокамерный.

- Но я вам, дружбаны, удружу, перемол мне на самокат, - расплывчато пообещал Гутэнтак. - Я, как никак, Христу тамошнему школьный брат. Ежели вам до эксклюзива дела, могу его на ошейник насадить да пред ясны очи, как недомута. Будет вам тогда мордулет и полная исповедь. Лады? Вот как его пинком отпроводят - так я вам его и заволоку.

Тут щелкописцы бросились его благодарить, набиваться в други и задавать вопросы самого занудного содержания (они умеют): кто, да почему, да по какому случаю? Гутэнтак дебильно косился и бурчал афоризмами, но удивительно невпопад. Например, на вопрос, где он родился, Гутэнтак чистосердечно сказал, что мертвые сраму не имут и т.д../p>

Зал провожал Мишу сидя и без оваций.

- Да ладно, я иду, - соглашался Миша. - Я уйду, но дети мои придут. Не мир я принес на землю, ох, не мир. Будет вам большая заруба. А за ваше непонимание пусть Господь простит. Одно хоть запомните: любовь и только любовь, нет ничего прекрасней любви. Будет любовь - будет и остальное.

Наиболее добрые смотрели на него с теплым сочувствием, а кое-кто даже махал платочками и продолжал качать головой.

- Иди, щенок, не оглядывайся, - провожал его вице-президент Союза налогоплательщиков Загибин (в глубине души он рыдал от собственных слов).

- Не плачь, мальчик, - напутствовала его Валентина Мохнюкова, хотя мальчик пока не плакал (однако женское сердце может предположить всё).

- Хотели как лучше, а получилось как всегда, - философски сказал краснобучинский нострадамус и делегат Терентий Кимович Серохвост (через полгода он разбился в аварии, но уже сейчас знал об этом прискорбно-неизбежном событии).

- Кое в чем ты прав, - задумчиво бормотал А.Я.Померанц. - Уж не ты ли? (надо заметить, что А.Я.Померанц был на удивление легковерен, и немало тем славился).

- Вернемся к повестке, - торжественно провозгласила носатая, попирая локтем президиумное сукно (ее никто никогда не трахал, и от этого ее нос становился еще печальней... и так с каждым годом: Михаил Шаунов видел ее беду и сильно сочувствовал).

- Устроили тут Голгофу, - шипел близорукий и по-своему примечательный Фальк (каждую неделю он писал в ООН доносы на всех коллег, за что его презирали в ООН, но очень уважали коллеги: они дали ему кликуху левозащитник).

- От такой мысли отвлек! - воскликнул прошлый оратор цвета дерьма (между прочим, он владел всеми тайными способами).

- Жили у бабуси два веселых гуся, - бормотал в забытьи Лисицын. - Один серый, другой белый, два веселых гуся. (Его называли педофилом лишь за то, что он впадал в детство.)

- Расчехляй, - прошептал Мише моложавый хрен с лицом бывалого комсомольца, когда тот шел мимо. - Давай нашу? (он задорно подмигнул, не подозревая, что косит под идиота).

- Молодой, а туда же, - подумал Вильгельм Пенович (он хотел вымолить у Миши рубль-другой, но своевременно застеснялся).

- Бр-р-р, - пробурчал живот главы крестьянского профсоюза (сам же он хранил сосредоточенное молчание).

- Черт парашный! - крикнул интеллигент, окончательно поскользнувшись на оранжевом фантике (Бердяева он заедал Соловьевым).

- Бог простит, - отвечал он на слова и молчание, шествуя между кресел.

Миша поклонился им до земли, Загибин протестующе замахал руками. Воспитанник аккуратно притворил дверь.

Щелкнула фотовспышка.

Журналисты, припасенные Гутэнтаком, окружили молодого мессию. Посыпались вопросы.

- Подождите, - сказал он, чуть приотворяя дверь и прислушиваясь.

Уставший голос Загибина бубнил, справляясь с бумажкой:

- Дальнейший виток критических процессов зашел в совершенно неуправляемое русло, посредством которого мы не можем надеяться даже на минимальное удовлетворение выдвинутых требований, выражающих наше понимание ситуации и тот путь, согласно которому регулируемые процессы еще способны приобрести тот допустимый вид, в котором мы могли бы, управляя ими, достигнуть некоторого позитивного сдвига на общем фоне дальнейшей дифференциации, происходящей с учетом основного фактора, нашедшего свое выражение во внешнем виде, всё более проявленном в положении углублении и развертывании основных показателей кризиса, однако мы вынуждены констатировать, что все оптимистические надежды естественным образом замыкаются на субъективной политике, чьим итогом по праву считается тот базовый уровень, отталкиваясь от которого мы можем анализировать и остальные факторы с целью определения переменных, наиболее влияющих на общий характер развития нашего общества в это трудное и откровенно непростое время, но подобная процедура, как легко догадаться, возможна лишь в условиях...

Он отошел от двери.

- Нормально, - сказал Миша. - Вы им не мешайте, пусть расслабятся. В их жизни так мало счастья, в конце-то концов.

Курлыкая песенку, он пошел искать выход. У вестибюля его догнали, взяли в кольцо, учинили пресс-конференцию.

Усатенький задал свой вопрос первым:

- Давно вы почувствовали себя богоносцем?

- В четыре пятнадцать, - честно ответил Михаил Шаунов.

Фотокамерный суетился вокруг.

- А вы правда воспитанник? - спросила миловидная в пятнистом свитере.

- Вот те крест! - побожился он.

- А вы сами верили в свою речь? - спросил осмелевший фотокамерный.

- Я? - оскорбился Миша. - Это итог моей жизни: любовь и только любовь. Это вы циники-профессионалы, а я-то нет.

Усатенький откашлялся, собираясь с мыслью. Но Гутэнтак опередил всех.

- Вот именно! - возопил он, забираясь на стул. - Профессиональные циники, ехидны и раздолбаи. Вот они, шелкописцы и борзоперы. Нет для них ничего святого, мой друг. Истино говорю тебе, ибо открылись мне души их. Мразь и слякоть пребывает в тех душах, слякоть и дурновест. Прогнило всё в порождениях Вельзевула, продали они отца родного за грош и родину за пятак. А мать даром сдали. Носят в себе Содом и Гоморру, а сами о том не ведают. Ибо рухнут все в геенну огненную, вот попомните вы мои слова. Вижу я в них отсутствие высокой морали, вижу только зло и поруганную порядочность. Все они не только лжецы, но убийцы, педики и шакалы: если не сегодня, то в будущем. У них же как, Миша? Служение злым духам - религия, донос - радость, морковка в зад - вот и весь обед. У них же все Сиону заложено, у них душа знаешь где? В пятке, истинно тебе говорю! У них моральный закон простой, лишь бы добрым людям нагадить. У них вся правда в лондонском банке, а любовь в копыта ушла. Шпионы немецкие, лесбияны висельные, хвощи морковные, что с них взять? У них сеть отлажена, менты куплены, а пишут кровью, которую из малышей жмут. Они же все самураи и черносотенцы, только волю дай. У них ложь национальной идеей чтут! Чуть не погубил свою душу, собирался, дурак, с иудушками бухать. Но вовремя мне правда открылась, понял я их нравственный загибон и воскрес. Убоимся, мой друг, общения с ними, ибо тянут они любую живность во ад, со свистом бьют и кодлой насилуют. Ох, пошли скорей, а то загубит нас отродье корявое, уволочет и спасибушки не оставит... У них же все рогом мазано, вкривь и вкось, врут, да еще по осени подвираются. У них же только оболван, костец и духовно-нравственная энтропия. Знаешь, что они сейчас о нас думают? Как сгубить да по свету разметать. У них одна мысля на всех, да и та задним ходом покорежена. Предали они нас, Мишенька, и еще тысячу предадут, а потом возрадуются.

Десяток человек молчал. Какая-то массивная тетка истерично захохотала.

- Иди ты на хер, - наконец-то сказал усатенький.

- Пойдем, Миша, пойдем от них: хорошо общение, да спасение души подороже будет, - ныл Гутэнтак, соскочив за стула и потягивая Михаила Шаунова за грязный рукав. - Пойдем, друг ситный, пока ложью не заразились.

Михаил Шаунов смотрел на него с болью и раздражением.

- Простите его, пожалуйста, - сказал он. - Мой друг заболел, всерьез и надолго. А так он хороший. Вы уж простите нас: любовь и только любовь. Пошли, бедняга, не поминайте лихом.

Гардеробщица шептала вахтерше:

- Как он этих гадов-то припечатал, а? Всё по совести.

- И не говори, Марья, - согласилась та. - Как есть, так и сказал. А то развелось их.

Гутэнтак развязно хныкал и держал Михаила Шаунова за рукав. Вдвоем они приближались. Гардеробщица и вахтерша строили им улыбки.

- Вот, ребятки, и курточки тут висят, - умилилась она.

- Держи, старуха, на чай, - весомо сказал Гутэнтак, барским жестом протягивая однокопеечную. - Добавь малехо и купи старикану презерватив, чтоб сподручней было. Лады, кочерга?

Она моргала, открывала и закрывала рот, а слов пока что не говорила.

- Молись за меня, посудина, - строго наказал Гутэнтак, облачаясь в "куртку героя". - Молись, хворостина, а то кто еще на благое дело копейку даст?

С серьезными лицами они вышли на крыльцо. Дождь бил по асфальту в пузырящемся апогее.

- Такие ливни смывают грязь с лица мира, - без иронии сказал Михаил Шаунов. - И прошлое с человеческих душ.

Гутэнтак ласково усмехался:

- Вот прибило парня на искупить...

Вдвоем они выбежали под дождь. Шли медленно, стараясь наступить в большие полноводные лужи. Прохожие обходили их стороной.

А через неделю Шаунов зашел к нему в комнату. Тяжелые книги громоздились на полках, компьютер спал, на рыжем ковре стояли огромный глобус и шахматная доска.

- Свету убили, - сказал он. - Наверное, те самые.

Гутэнтак оторвался от бумаг, сидел посреди хлама под желтым абажуром и хмурился.

- Кто сказал-то?

- Кто мог сказать? Это было в газетах. Вместе с фотографией.

Гутэнтак сочувственно улыбнулся, бездумно гладя шахматные фигурки. Миша бил по глобусу, тренированно тормозя удар в сантиметре от Индийского океана.

- Миш, ну а нам-то какое дело?

- Я понимаю, что никакого, - ответил Миша. - По большому счету, она никто и звать ее никак. Но это ведь только объективная сторона дела. И если с объективной стороны меня спросить, что нам следует делать, я отвечу, что нам следует хохотать: мы ее трахнули, а те ее замочили. Не хрен, сказали, по городу гулять. И замочили. Она жила в Светозарьевке, там ребята отвязные, кто-то нас видел, а кто-то взял кирпич и сломал ей голову.

- Прямо кирпичом?

- Очень даже в духе, - сказал Миша. - И с объективной стороны дела я принимаю этот кирпич и радуюсь этому кирпичу, как положено. Ну а субъективной стороны - поверишь ли ты? - я плакал полночи.

- Почему же не поверю, - по-тихому сказал Гутэнтак. - Очень даже поверю. С объективной стороны я скажу, что тебя оттянуло на порыдать, а с субъективной мне и самому плохо. Это нормально, это пройдет. Объективная сторона со временем побеждает.

Он принялся осторожно строить ряд из восьми белых пешек.

- Если бы ты снял малиновый крестик, мы могли бы отметить это событие, - осторожно предложил Миша.

- С объективной стороны или с субъективной?

- С субъективной, конечно, - сказал Миша.

- Да ну, - отмахнулся Гутэнтак, водружая ферзя. - Ты ведь знаешь, у меня склонность к алкоголизму. Я ведь не дурью маюсь.

- Ну хорошо, - сказал Миша. - Нет так нет.

Они молчали. Гутэнтак расставлял коней, а затем принялся за черное воинство. У ладьи были отколоты зубчики: три года назад ей соревновались на меткость, швыряя в мусорную корзину.

- Как твоя литературная работа? - спросил Миша.

- Знаешь, я многое пересмотрел. Я решил написать коротко, но с приемом.

- С чем?

- Ты можешь посмотреть.

Он поднялся, включил компьютер. Монитор мигнул, высветился черным и голубым, возникла картинка. Гутэнтак, осторожно пощелкивая, дошел до каталога личных текстов.

- Работа немного не закончена, - сказал он. - Но я объясню. Это как бы фантастический рассказ. Суть в том, в какое время и где совершается действие. Причем если я не объясню, никто не поймет, что это за мир. Взята полная ирреальность. Но в этом ирреальном мире взят настолько ирреальный сюжет, что для нас все покажется не просто реальным, а сверхреальным, то есть пошлым в своей обыденности. Ирреальность, умноженная на ирреальность, на выходе дает нам обыденность.

- И где все происходит?

- Время действия 17 октября 1998 года, событие творится в России, - с наслаждением объяснил Гутэнтак. - Лучше не придумаешь.

- Учитывая, что мы живем в эту осень и в этом чудесном месте, то у тебя совершенно ирреальный мир. Я поздравляю.

Миша клоунски раскланялся.

- Видишь ли я, я беру не наш мир. Представь себе, что линия истории раздваивается. До какого-то момента все совпадает, а затем начинаются разные вещи. В том мире также было Куликово поле и первопечатники, Ленин и Гитлер. Была вторая мировая и коммунизм. Но где-то в 1980 году какая-то деталь не сцепилась. Или даже в 1970, 1960 - я точно не знаю. Не было Лиги, манифеста, Мартовской Бучи, национального императива и введения института консулов. Не было всех эдиктов, за которые шли умирать первые оформленные. Наконец, никто не додумался до программ спецобразования. Вот такой совершенно удивительный мир, где ничего не было.

- Что же там сейчас: пятилетки, колхозы, ЦК КПСС?

- Не совсем, кое-какие реформы происходили даже у них. Так себе, разная чушь: замена социализма на капитализм, введение либеральных норм, частная собственность, свобода печати. Нет, конечно, это не ерунда, это очень сильно, в нашем мире все тоже начиналось с этого. Но конечно, это малоинтересно рядом с теми вещами, которые параллельно начали твориться у нас.

- И ты описываешь эту либерал-фантастику?

- Нет, - ответил Гутэнтак. - Такая задача была бы слишком простой, такой сюжет пользован. Почитай книги, там такого мусора завались. Я занимаюсь чуть более интересным - как ни странно, я описываю наш мир. Действие происходит здесь. Однако главный герой находится все-таки там, в либерал-фантастике.

- Кто он?

- Слава богу, я не имею о нем понятия. В этом ирреальность номер два. Он может быть кто угодно, в тексте он все равно ни разу не появляется. Появляется только его сознание. Оно занимается тем, что в меру скромных возможностей пытается описать наш мир. Два нюанса: возможности действительно средние, вряд ли там талант Набокова или Джойса, однако его представление о нашем мире такое же совершенное, как у тебя или у меня. Как будто он днем обретается у себя, а ночами заглядывает к нам и всё видит. И вот он хочет на конечном участке текста описать бесконечные нюансы нашего мира. Представление-то полное, но текст, в отличие от мира, всегда конечен. И вот он пишет, в меру скромных возможностей. Пытается передать наш мир, у него не получается, он стонет, скрипит зубами, но он пытается - невзирая на уровень, он все-таки художник. И вот текст, который он может выжать из себя, и есть мой текст, без единой правки и дополнения от себя. Посмотри.

В белом окне возникли черные буковки.

- Оформи его, Миша, - предложил Гутэнтак.

- Лады.

Он углубился в чтение, бил по клавиатуре и усмехнулся с каждой страницей:

- Правдивое жизнеописание Михаила Шаунова и Йозефа Меншикова?

- Да, - ответил Гутэнтак. - Все как есть, чистейший и зануднейший реализм, мне лишь кое-что пришлось сочинить. Например, твое выступление на профсоюзном съезде: я не знаю толком этих людей, но почему-то вижу их вот такими. Только непонятно, где ставить точку. Видишь ли, всегда встает вопрос конца текста. Всегда можно добавить еще одну сцену, а в любой сцене дописать еще одну фразу. Нет места, где бы этого нельзя было сделать. Написав миллион страниц, ты не запретишь себе миллион первую. Еще одно - это какое-то проклятие, вечная головная боль. Это самая большая проблема в литературе, точнее сказать, в литературной технике: где ставить точку?

Вдвоем они выбежали под дождь. Шли медленно, стараясь наступить в большие и полноводные лужи. Прохожие обходили их стороной.

- Давай моя фраза будет последней, - предложил Миша. - Это будет какая-нибудь историческая фраза, сейчас скажу. Это будет умное и философское изречение. Крокодил - друг человека. Пойдет?