| Документы | |
| Лица премии | |
| Публикации | |
| 2004 | |
| 2003 | |
| 2002 | |
| Издательская программа | |
| Пресса о премии | |
| Новости | |
| Обратная связь | |
| Фонд "Поколение" | |
| Новый литературный журнал | |
Публикации
Николай ЕПИХИН - Рассказы
|
 |
О чём грустим?
Эта зима была холодная, морозы настолько сильные, что овчарку, которую все её восемь лет жизни держали на улице, запускали в дом погреться. Я жил один, на краю города. Родители приезжали на выходные и в праздники. Моя мать родилась здесь и, наверное, её, как и меня, тянет в эти богом забытые места, к которым до сих пор нет путевой дороги и где с одной стороны леса, с другой поля, а с третьей трасса на юг, за которой тоже леса, поля такие широкие, что в них можно утонуть, как в море.
Был понедельник, тринадцатое число. Днём я поехал в университет. Вернулся в шестом часу вечера. Открыл дверь. С кухни выбежала на улицу собака по своим собачьим делам. Где-то за стенкой лилась вода. "Соседи купаются", подумал я и, не разуваясь, прошёл в зал к холодильнику.
Через час после того, как поел, я пошел на кухню посмотреть, как дела у Волчка. Он сидел, насторожившись, и смотрел куда-то в пол и как бы прислушивался. Где-то за стенкой, казалось, шумела вода. Я приоткрыл крышку подпола и расстроился. В трубе образовался свищ, и из него хлестало.
Я протянул переноску, подключил настольный ночник и положил его рядом с отверстием в полу. Подпол кухни наполовину был затоплен. Я приготовил целлофан и скотч, лёг животом на пол и попытался намотать кусок целлофана на трубу, но мощный поток холодной воды бил по руке и не подпускал к свищу.
Я накинул фуфайку и пошёл к соседу по дому моему дяде, Володе.
Он открыл дверь. Я спросил:
У вас воду можно перекрыть, чтобы ко мне не шла?
Нет, полупьяно сказал дядя, тогда и у вас и у нас звонить будет. Понимаешь? И у вас и...
Да нет, я не про телефон. А про воду. Трубу у меня прорвало. Дом затапливает. У вас кран есть, который перекрывает воду?
А отца что, дома нет?
Нет.
Ну, может, ты сходишь за чекушкой?
Да какая тут водка! Дом, говорю, сейчас затопит.
Ну, проходи, нет у меня его...
Он провёл меня в ванну и показал, что есть только краны, которые находятся над ванной и умывальником.
Нету у меня крана, сказал дядя. А там в колодец надо лезть, но тогда воды ни у вас, ни у меня не будет. И у Васи, через дорогу, тоже.
Да... сказал я, может, службу вызвать?
Да она приедет через пять часов.
А где колодец?
Да вон, пошли, покажу.
Оказалось, что колодец находится напротив нашего дома. Он был прикрыт колесом от КамАЗа. Дней восемь назад оттепель расплавила снег, а потом ударили морозы, и оно пристыло к земле и люку. Я попробовал отодрать колесо руками, но ничего не получилось. Принес лом и две монтировки. С помощью них мы легко подняли колесо.
С люком было трудней. Дядя матерился и искал некую точку опоры.
Их здесь четыре, говорил он.
С помощью лопаты мы очистили от снега и песка половину люка, но пресловутую точку опоры так и не нашли.
Я светил фонариком и пытался рукой нащупать эту точку.
Её нет, сказал я. Где-то на этом участке она должна обязательно быть, я провел указательным пальцем по кромке люка.
Но её нет, сказал дядя, люк, что ли, такой? Их должно быть четыре...
Ясно, что не пять, сказал я и отвернулся мне стало смешно.
Через полчаса мы, наконец, нашли точку опоры (и не одну). Пришёл сосед, дядя Витя, помог открыть люк держал фонарик.
Дядя залез в пустой, чистый колодец, завернул нужный кран, и я пошел домой. Под полом кухни было не меньше пяти тонн воды, хоть рыбу запускай или сам плавай. Я стал откачивать ее глубинным насосом. Вода лилась в сад, постепенно впитывала и растворяла снег, образуя неровную мутную массу. Я стоял и смотрел, как из шланга течёт вода. Дверь в дом была раскрыта, свет в коридоре включен. Шёл снег. Казалось, что он падал только в том месте, откуда брызгал свет рядом с окном и входом.
"Какой красивый, подумал я, и не скажешь, что с неба. Вон, как из окна валит как заведённый". И тут я вздрогнул. Мне припомнилась одна история, случившаяся ровно год тому назад. Тогда, пятнадцатого числа на следующий день после Старого Нового года я должен был сдавать экзамен (его назначили на четырнадцать часов). А добираться мне до университета, включая ходьбу и проезд, около часа. Я вышел из дома в половине первого: хотел приехать до двух и зайти в аудиторию одним из первых.
Я шел по улице, параллельной моей. Падали белые хлопья, руки без перчаток не мёрзли, и мне было приятно идти вместе со снегом и думать, что я хорошо выучил вопросы и, наверное, сдам экзамен на отлично.
Вдруг меня остановила старушка. Она почти плакала и причитала, а возле неё бегала маленькая дворняжка и смотрела то на неё, то на меня.
Вода в доме хлещет, сказала бабушка, позвони куда нужно, сынок.
Я сказал, что у меня нет телефона аварийной службы и нет даже телефонной карты. Но бабушка не понимала и всё просила позвонить и вызвать "водников".
Иди, пожалуйста, сынок, посмотри, может сам что сделаешь?
Я попытался отказаться: мол, спешу на экзамен. Но тут мимо нас проходил парень моего возраста. Старушка кинулась к нему со словами:
Пойдём, помоги нам.
Парень даже не посмотрел в ее сторону.
Тогда я подумал, что он большой негодяй и что я должен остаться.
Я приоткрыл низкую деревянную калитку и пошёл по тропинке к дому. За мной завиляла собака. Вход в дом был со двора. На порог лилась вода. Я открыл дверь и увидел коридорчик с пустой вешалкой, дальше узкий проход в комнату. В комнате стоял облезлый стул, на видной мне стене висели деревянные часы с гирей, пол был залит прозрачной водой. Это все я видел три секунды, а потом в комнату забежала собака и стала выть. Она была какая-то черно-синяя, с белыми полосками у рта и маленькими ушками.
Старушка пыталась забраться на порог. Она одолела три ступени, а с четвёртой, самой высокой, никак не могла справиться. Бабушка ухватилась за мою руку. Я видел, что ее ноги были слабы, и боялся, что она упадет или умрёт.
Пол в коридоре покрывала вода в пять сантиметров. Я наступил в воду и почувствовал, что мои старые сапоги на замке промокают.
Старушка показала, куда надо идти. Я прошёл в комнату. Налево была ванна с открытой дверью. Оттуда шумела вода: сорвало кран. Я сел на облезлый стул и сказал, что не знаю, что делать.
Бабушка ничего не поняла и заплакала.
Помогите, пожалуйста. Помогите, пожалуйста, причитала она, а рядом, в воде, сидела дворняжка и смотрела на меня печально и одиноко.
У собаки была наклонена голова. Её грустные глаза блестели, в них слышалась какая-то тоска, которую она не могла рассказать, а только показать: вот она есть в моих маленьких ушках и неподвижном хвосте, в том, что я старая, усталая и никому не нужна, кроме хозяйки.
Мне стало тяжело на душе: я не знал, как помочь; и что-то грузное, какое-то отчаяние, безысходность, бессилие, сдавливало мне грудь и горло. У меня закружилась голова, я захотел сесть, но понял, что уже сижу, и встал, держась за стол.
Нужно вызвать аварийную, сказал я, у вас есть соседи, от которых можно позвонить?
Я ничего не знаю, старуха схватила меня выше локтя и заплакала, помогите, пожалуйста, помогите, пожалуйста.
Мне было больно на неё смотреть, я чувствовал усталость. Что-то тяжёлое то подкатывало, то отпускало в моём воображении. Это не было просто ощущение старости, того, что я буду, как эта бабушка, дряхлым и одиноким. Это не была только жалость к старухе, к её нищему существованию и обрушившейся на неё беде. Я, наверное, в тот миг в первый раз задумался о том, что не всё так просто. Может, я чуточку понял, зачем мы живем, вернее, понял, что наша жизнь пуста и безысходна. Именно безысходна (то есть потерянная, какая-то не такая, фальшивая), а не бессмысленна.
"Вот она стоит и просит меня о помощи, думал я, да, я могу ей помочь: купить карточку, вызвать аварийку или пойти к дяде Васе на работу, нанять там сварщиков, ещё как-то. Но я не знаю, помогу ли я себе, избавлюсь ли от того чувства, которое гнетёт меня?"
С её веснушчатого носа капала вода. Старушка облизывала тонкие изрытые губы и дрожала.
"Ей холодно, подумал я, может умереть".
Я помнил эту бабушку с лета. Я часто проходил мимо её дома. Она сидела на скамейке, положив руки на костыль, а её собачка кувыркалась в траве. Старушка всегда будто улыбалась, глядя на своего пса, и поэтому казалась счастливой.
Теперь же она дрожала и плакала, а маленькая дворняжка сидела рядом и как бы дрожала и плакала вместе с ней.
"У неё, наверно, никого нет, кроме этой собаки. По крайней мере, никого ближе этой собаки. Сейчас им обоим тяжело. И мне тоже нелегко но это пустяки, потом решу, что с собой делать".
У вас изолента есть? спросил я.
Я к соседям схожу, принесу.
Старушка ушла. Собака осталась со мной. Она уже тряслась от холода и оттого, что намочила лапки, и теперь они, наверное, зябли.
Да, такие вот дела, сказал я вслух.
Собака подошла ко мне и уткнулась носом в мою ногу.
Ничего, ничего.
Старушка вернулась с мужчиной лет пятидесяти, в рабочем грубом костюме жёлто-серых тонов, в засаленной фуражке. В руках у него был огарок свечки, газовый и рожковые ключи. Он дико матерился.
Я помогал ему: держал свечу, подавал ключи, соглашался со всем тем бредом, который он говорил.
Когда мужичок перекрыл воду, он сел на обшарпанный стул, на котором я недавно сидел, и закурил. Маленькая собачка смотрела в его лицо. И я чувствовал, что она глядит на него так же, как полчаса назад глядела на меня: печально и осторожно.
Он посмотрел ей в глаза и причмокнул губами.
Всё, бабка, затопило тебя. Теперь каток в коридоре будет, он встал, бог тебя наказал. Плохо богу, говорю, молилась. Грех на тебе, бабка.
Ты иди, сказал он мне, докурив, теперь тут уж делать нечего, трубы надо менять.
А кто будет? спросил я.
Сын её... или зять. На выходных.
Но сегодня вторник, сказал я.
Но мужик отвернулся от меня и закричал на старуху:
Плохо богу, бабка, ты молилась. Наказал он тебя.
А бабка, наверно, давно ничего не слышала и только плакала. И казалось, что её рябой нос тоже плачет: с него капала вода. Собака встала и застучала когтями по полу. Повиливая телом, она вышла вон. Я за ней. Во дворе я нагнулся и протянул руку к животному. Дворняжка завиляла хвостом и подняла кверху узкую мордочку с маленькими ушками. Её черная шерсть с синим отливом блестела. На нас падали белые хлопья и нам было очень хорошо тогда: может быть оттого, что мы с ней знали намного больше, чем знают другие. А может мне это показалось и собака не ощущала того, что ощущал я. Но это не страшно. Главное, что я чувствовал тогда то, что могла чувствовать она, он, ты, мы... Дядя Вася
Астров хорошо сказал когда-то: "Те, которые будут через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми...".
Наполовину прочтя предложение, я подумал, что Чехов закончит мысль так: "Те, которые будут через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, и не подумают, что их, может быть, самих будут презирать за то же самое", что-то подобное мелькнуло в мозгу. И тут я дочитал предложение до конца и понял, что Чехов сказал хорошо о хорошем, а я плохо о плохом.
Мне мой дядя часто говорит: "Вот умру я, хоть приди на мою могилу, помяни, вспомни, что я кирпич клал, дверь с тобой ставил, рамы менял... Умру я, а ты выпей за меня", и иногда плакал.
А я после часто думал: "Не должна наша жизнь быть такой, чтобы я помнил его за то, что он помогал мне дом восстанавливать, потолки менять, душ строить. Буду помнить его, конечно, и за это, но больше за самое главное за то, что говорил вот это и плакал, за то, что я чувствовал в те короткие минуты его душу". Не скажу: светлую, чистую. Душа всегда светла и чиста.
Однажды, перед пасхой, мы поехали с ним вдвоём чистить и подкрашивать могилы родственников.
Мы вышли на нужной остановке и зашагали по аллее к кладбищу. Дорога предстояла длинная и в гору. И хотя я был с дядей, которого давно не видел и которого очень любил, мне было скучновато и хотелось побыстрей прийти домой и лечь спать.
Тогда я глубоко ощущал бесцельность моей жизни, и сердце никак не отпускали хандра и желание хоть что-то делать. Но я знал, что люди, у которых есть цель и которые действительно, казалось бы, счастливы, глубоко несчастны. Я им сочувствовал, потому что у большинства из них цели эти были глупые, пошлые и фальшивые, что-то вроде того: украл, выпил, в тюрьму; или: поел, поспал, снова поел; или: деньги, большие деньги, очень большие деньги. Банкиры, чиновники, бандиты, юристы вот те, которых я презирал и которых тихо ненавидел. А когда-то я им завидовал и хотел жить их романтической жизнью... Эх, молодость, загубили тебя взрослые, загубило подражание им.
Мы шли по мягкой тропинке, покрытой влажным грунтом и прошлогодними листьями. Грело солнце, воздух был прозрачным и свежим, небо ясным.
Мой дядя человек молчаливый и говорит со мной только когда напивается, трезвый сам редко начинает разговор. А тут вдруг сказал:
Долго идти. Если будем молчать, то устанем и красить не сможем.
Я уже давно устал. И пить хочется.
Да. Как говорят: в дороге и иголка тяжела.
Я не понял эту поговорку и спросил, что она означает.
Ну, как что? Значит, что трудна долгая дорога. Вот сейчас тебе дать иголку и ты начнёшь её перекладывать из одной руки в другую: устанут пальцы держать.
А вот у тебя сумка, сказал я, не тяжела?
Нет, сказал дядя, когда в дороге разговариваешь, она короче. Ну и сумка легче.
Он протянул мне горсть семечек.
Мы шли и щёлкали семечки. И я тогда подумал: "А хорошо всё-таки так идти", и на меня навалилась другая скука, не та, что была вначале пути. Она быстро заполняла всего меня, впитывалась в деревья, стены забора, который шел справа, в сырую дорогу, смешивалась с небом и воздухом. Наверное, это была тоска сродни той, которую я почувствовал в детстве, после смерти дедушки. Он лежал за стенкой в гробу, а я сидел с братьями на кровати. Мы разговаривали об инопланетянах. Серёжа, двоюродный брат, сказал, что они похищают людей, а через много лет те возвращаются, ничуть не постарев.
Я сидел в углу, возле грядушки, и водил ладонью по ковру. Это был мой любимый ковёр. Каждый раз, когда просыпался, я видел его, и мне было тепло и уютно, и я не хотел вылезать из постели и долго обводил пальцем фигурки, изображённые на нём.
А отчего бог не оживит бабушку? вдруг сказал Серёжа, если захотеть что, то обязательно сбудется.
Глупости, сказала Ира. Она была самой старшей из нас и поэтому думала, что имеет право запрещать нам фантазировать, ничего не будет. Нет бога так в "физике" написано.
"Ну, написано, наверное, подумал я, это ничего не значит", и попросил бога оживить дедушку.
Потом гроб закопали, и я не мог понять, зачем мы живём, если всё равно умирать. В автобусе я подумал, что мама тоже умрёт, и мне стало одиноко, хотя я сидел у неё на коленях. Тогда я ощутил сильную боль. Думаю, все через неё когда-то прошли, а потом забыли.
И вот теперь я шёл с дядей и чувствовал боль, похожую на ту. Она выедала изнутри по чуть-чуть мою душу. Забор, дорога, небо, пропитанные ей, завладевали мной. И самое страшное, никто не мог избавить меня от неё: ни дядя, ни отец, ни мать.
Ну, вот и пришли, я же говорил, что вдвоём дорога вдвое короче, сказал дядя, указывая сумкой на центральные ворота кладбища.
Где-то в глубине, среди старых, ржавых оград, новых свежевыкрашенных могил, была могила моего прадеда. В земле, на которой я стоял, лежали останки людей. Смерть умирила и уравняла их всех. Кто раньше спорил за кусок хлеба или женщину, кто жил ради Бога или денег, лежали теперь мёртвые в земле. Им не нужно ничего, и только я и дядя ходили, пока живые, над ними, смутно задумываясь о том, что когда-нибудь...
Скоро вербы распустятся, сказал дядя. Он грабил, а я выдергивал сорняки и колючки. Это давалось мне с трудом. Иголки протыкали тряпку, которой я обмотал руку, кололи и жгли. Я вытаскивал траву тремя пальцами, чуть заметно сжимая её, но даже так руке было больно.
Дядя, наконец, разозлился на меня и кинул грабли в сторону со словами: "На, грабь". Он взял у меня тряпку, обмотал ей руку и быстро и резко стал выдёргивать траву. Дядя брал в пучок много травы, работал всей ладонью, не останавливаясь ни на полсекунды. Наверное, поэтому он не чувствовал боль или он просто привык не обращать на неё внимание.
За оградой я увидел шмеля, который не жужжал, а просто переползал с одной травинки на другую. "Не может взлететь", подумал я и взял его на листик сурепки и отнёс в посадки, через дорогу. Я положил лист с насекомым в высокую траву и стал озираться. Вокруг меня не было ничего необычного: небо, деревья, ограды, дорога. Но что-то смутное, почти забытое, тронуло меня, и я страшно загрустил, представив, что вот эта изрытая, неровная, виляющая дорога тоже смотрит на меня и вздыхает.
"Она давно здесь, подумал я, столбы, провода, вон машина едет... Бутылка валяется. Интересно, кто из неё пил?" Я поднял пластиковую светло-белую бутылку. Вмятины, ломаные линии, крышки нет. Внутри капельки воды. Я долго смотрел на неё и ничего не видел. Зрачки расширились, перед глазами плыло и мерцало. О чём я тогда думал? Да ни о чём. Просто смотрел тупыми, бессмысленными глазами, а в голове было также пусто, как в бутылке. Вдруг я перехватился, взяв бутылку за горлышко, и швырнул. Ветер подхватил и отнес её в посадки. А я пошел к дяде. Он начинал красить памятник.
После работы я сидел на скамейке и смотрел, как дядя суетится. Он раскладывал на железном столике куски хлеба и сала, яйца, солёные огурцы, укроп. Дядя поставил чекушку самогона себе и бутылку газировки для меня.
Он налил прозрачную семидесятиградусную жидкость в стакан и посмотрел на меня ожидающим взглядом. Я чувствовал, что он счастлив. Могила была убрана и покрашена и смотрелась аккурат не лучше и не хуже других убранных и покрашенных могил, дядю окружала природа, воздух был влажным, свежим, лицо омывал чуть заметный ветерок. Чего ещё желать моему дяде? Разве что того блаженного состояния лёгкой дремоты и усталости, которое бывает обыкновенно после приема спиртного? Так он его давно предчувствовал и поэтому был не просто счастлив, а погружён в счастье с головы до пят.
Будешь? как бы спросил он, показывая бутылкой на стакан с самогоном.
Нет, ответил я.
Ну и хорошо, сказал дядя, улыбаясь не только губами, но и всем лицом.
За последние полгода он меня раз пятьдесят спросил то же самое, и я всегда говорил "нет", а он всегда смеялся.
"Надо когда-нибудь сказать "да", подумал я, а всё-таки приятно слышать: "Ну и хорошо", чувствуется какая-то надежда, что ли".
Дядя выпил, съел несколько кусков сала. Я смотрел, как он надламливает хлеб сухими загорелыми пальцами. У него были грязные, измазанные в краску руки, впрочем, как и у меня, но мы, ничуть не брезгуя, ели руками. "На природе всегда есть хочется", часто говорил дядя, и я ему не на шутку верил и старался съесть как можно больше.
Сало было свежим, просоленным, с широкими прожилками мяса как я любил.
Хорошее, сказал я.
А у нас больше есть дома нечего, сказал дядя, холодильник пустой.
Я знал, что он если не врал, то преувеличивал: я часто бывал у него и заглядывал с его сыном в холодильник.
Не знаю, сказал я, может, счастье не в том?
Нет, Коля, не понимаешь ты ещё, в чём счастье.
И я действительно не понимал.
Однажды друг сказал: "Нет, не счастливая жизнь у меня. Весь в долгах, в грязи, в мерзости, предательстве, обмане. Вон Ванька Ревин тоже говорит, что он несчастлив: с Наташкой проблемы, не знает она пока, любит его или нет, а он ждет, ревнует, переживает. Но что бы он там не говорил, он, наверно, самый счастливый человек на свете".
Счастье, продолжал дядя, вот у меня зарплата две с половиной, у начальника сто, минимум. Он идёт в магазин, продукты, закуска. Сыну "волгу" купил, себе другую, дочь за границей учится. Вот у него зарплата, а у меня тьфу, а не зарплата. Я захожу в магазин, думаю: ой, всё дорого, чего б подешевле взять... А были б деньги: захожу так, мне то-то, то-то и вот этого. На цены не гляжу: деньги дал и пошёл.
А сколько для счастья нужно? спросил я.
Тыщ десять в месяц и хорошо.
"Так мало", подумал я и представил, как бы я нашел кошелек с деньгами или лучше чемодан и мы бы с дядей пошли в магазин.
Я сидел на скамейке и глядел на дядю. Голова слегка гудела, в ней бегали мысли, приятные, новые. Ветер бил в спину и казалось, что он продувает голову такие страшные, тоскливые и в то же время завораживающие, манящие были эти мысли.
"Почему мы сидим здесь вдвоем, окружённые могилами, трупами, городом и небом? Мы загнаны в эту никому не нужную точку вселенной со своими философиями и переживаниями, потерями и неудачами. Мы, наверное, оттуда сверху кажемся жалкими и мелкими. Ужасно. Но вот я сижу здесь, ем сало, пью газировку. И мне приятно сидеть здесь, есть, пить, разговаривать с дядей, смотреть глубоко в небо, на траву или вот хоть на дядин ботинок. Приятно здесь. И дядя мой хороший, он просто немного не понимает..."
"Что, думал я, наша жизнь это сходить в магазин и поесть? Неужели мы тут сидим, и дядя не чувствует, как хорошо тут? Не в смысле того, что мы на кладбище. А в том смысле, что тут нет магазина. Еда, правда, есть, но она какая-то не такая, не с той функцией".
Дядя встал и сказал:
Ну что, пора.
Я вышел за ограду. Дядя взял сумку с остатками еды и краски и стал прощаться.
Ну, до свидания, отец, сказал он, вот, внук пришел со мной, племянник мой, он поцеловал фотографию, поправил цветок на памятнике и вышел вон.
Его небритое лицо было теплым и спокойным.
Ну, выполнили долг и хорошо, сказал дядя, и ты не забывай меня, приходи на могилу. Как мы заботимся о них, так и о нас будут заботиться.
А мой отец говорит, что я к нему даже на могилу не приду, а мне обидно.
Значит, плохо помогаешь ему на кладбище.
Наверно. Но я не знаю, долг это или просто обязанность.
Дядя угрюмо взглянул на меня и махнул рукой. Я подумал, что это означает: ничего, не страшно, скоро поймёшь, привыкнешь.
Этой зимой автобус, на котором работал дядя Вася, продали. В тот день он не поехал к себе домой, а пришел к моему отцу выпить с горя. Его сестра, моя мать, готовила макароны, отец крутился в курятнике, а я сидел дома и читал рассказ Чехова "Дуэль".
Вдруг я услышал за дверью, что мама стучит по доске ножом. Потом туда вошёл отец и сказал:
Ну что, Вась, зерно брать будем?
Ты что, не видишь, человек расстроен, сказала мать.
Что случилось, Вася?
Дядя зарыдал и стал всхлипывать. Я услышал скрип кровати: наверное, отец сел рядом с дядей. А мать сказала:
Автобус продали.
Автобус? сказал отец, ну, ничего, за сколько?
Хватит, сказала мать, человеку плохо, а ты ерунду спрашиваешь.
Ну, ничего, пошли, выпьем щас. Поедим, говорил папа, телевизор посмотрим. А это всё ерунда. На "газели" будешь ездить. С работы ведь не уволят?
Нет.
Ну и хорошо. У меня тоже КамАЗ отобрали. Попереживал-попереживал и...
Я приоткрыл дверь. Дядя сидел на кровати, обхватив лысую голову руками. Его лоб и нос сморщились, а сам дядя казался маленьким мальчиком, у которого отобрали любимую машинку.
У меня сжалось сердце, и я почувствовал какую-то пустоту, которую нужно было чем-то заполнить. Я лёг на диван и продолжил читать: и эта пустота постепенно исчезла. Охота
Пёс нёсся по высокой траве, постанывая от удовольствия. Подпрыгивал, нюхал землю, фыркал. За ним, весело смеясь красивым лицом и дыша тугим воздухом, бежал хозяин. Он то надевал ружье на плечо, то брал в руку оно явно мешало.
Вдруг мужчина как будто заметил что-то чёрное впереди, какой-то бугорок. Холмик зашевелился, приобрёл очертания, совсем не похожие на холмик, и дал стрекача, рассекая траву, как корабль волны.
Пёс тоже увидел зверя и вприпрыжку, весело тявкая себе под нос и стукаясь грудью о землю, припустил за кабаном.
Хозяин стал целиться. Тяжёлая двустволка никак не хотела ровно лежать в его дрожащих от бега руках. Вепрь превращался в прыгающую точку, а мушка всё никак не попадала на кабана.
Раздался выстрел. Затем ещё один. И черная точка, визжа, покатилась кубарем. Другая, более массивная, удалялась и вскоре совсем исчезла но теперь было не до неё.
Мужчина бросил ружьё, отшатнулся и побежал к своему любимцу. Он несколько раз спотыкался и падал, пачкал красивое лицо в грязь и кровь.
Что я наделал, задыхаясь, шептал кому-то он, и теперь прозрачный влажный воздух не казался таким уж прозрачным и влажным.
Когда к нему подбежал хозяин, пёс храпел и вилял обрубком хвоста, не понимая, что с ним произошло. Несколько раз он пытался встать, но что-то тяжёлое и жгучее останавливало его и больно сдавливало тело, как бы говоря: "Не надо". Изо рта выхрапывала розовая пена.
Что я наделал, боже, причитал мужчина. Он прижимался окровавленным лицом к морде пса, лизал губами его нос, пытался поднять.
Через минуту друга не стало. Пёс лежал на боку и левым глазом смотрел на небо и на хозяина одновременно, но ничего не видел.
Мужчина плакал. Он держал переднюю лапу друга в тщетной попытке, пожав её, возвратить пса к жизни.
А над полем летали орлы. Солнце заходило. Становилось холодно. Старик в новой одежде1
Он сидел за деревянным столом и опять что-то писал. Гусиное перо скрипело по бумаге, он думал и писал одновременно. Его седая борода, седые и сухие волосы, длинные некрасивые пальцы со вздутыми венами, грубая мужицкая рубаха и такие же грубые суконные штаны, его живые добрые глаза и густые, как тучи, брови, его некрасивый нос картошкой...
Вот что он написал в тетради:
"Больше не могу думать о смерти. Могу думать только о Боге. И так никак не в силах понять, что такое Бог, где он и когда я найду его. У меня за всю жизнь было много путей. Я шёл ими к Богу, и все они были разные, как листья. И все они были похожи, как листья. Но, наверное, я так и не нашёл среди них правильного. А может и нет ничего... Может, Бог это моё желание".
Он поставил запятую и отложил перо. Снова взял его и стал выводить какой-то рисунок рядом с надписью. Он нарисовал дом с окном и трубой, забор, облако и луну или солнце. Он думал.
"Может быть, но тогда, может, я тоже чьё-то желание. Может быть, я неровный рисунок, который нарисован неумелым художником. Может, весь мир вокруг меня лишь чей-то размашистый жест гусиным пером и ничего больше".
Закуковали настенные часы. Он посмотрел на кукушку и в который раз задумался.
Нет, не изобретут цветную фотографию, сказал он.
Это был Лев Толстой.
Через 100 лет после он шёл по грязным улицам Москвы и тоже думал. Слякоть промочила ноги, холодный ветер бил по лицу и забирался под рубаху.
Это мы все так живем, как будто ничего нет, кроме нас и этого ветра. А так посмотри по сторонам кругом другие и другой ветер, сказал он.
Где та грань, продолжал он, которая указывает на то, где человеку...
И где те люди, которые укажут человеку, говорил он, что хорошо, а что дурно? Мы не можем знать? Люди как реки. Текут. И у каждой реки есть своё начало и свой конец. И в начале они могут быть теплыми, а в конце холодными, как лёд. И наоборот. И ни одна из этих рек не знает, зачем она течёт и в этом её беда.
А может, нет, Лев Николаевич сел на скамейку и задумался. Но это уже плеоназм: думал он всегда.
Ты думаешь, это бред? Нет, это не так. Бред то, что ты думаешь, что это бред. Мужик думает, сколько корма дать свиньям. Но он не думает, думают ли свиньи, сколько он им даст.
Он ехал в тамбуре. В его котомке лежала синяя тетрадь рабочий дневник. Он бежал к своей сестре, а может, потому что устал от неправильной жизни.
Я соучастник этой неправильной жизни. Я ей жил и поэтому я тысячу раз виноват перед Богом. Ещё больше виноват потому что знал, что она неправильная и продолжал жить, так он подумал, и ему стало плохо. Кружилась голова, и мысли путались, как нитки. Внизу стучали колёса. Поезд шёл на Кавказ.
В первый раз мне так невыносимо тяжело оттого, что я понял, что всё, что я делал, всё, чем я жил останется несостоявшейся попыткой выкарабкаться из законов вечного и бесконечного. И теперь я, возможно, даже понимаю, что я и не пытался. Их было трое1
Они возвращались из Санкт-Петербурга в Воронеж вдвоём. Но их было трое. Один красивый блондин с небритым подбородком и карими глазами. Когда он смотрел на людей своим глубоким долгим взглядом, им становилось неуютно. Взгляд спрашивающий, ищущий, добрый, разоблачающий. Другой элегантный, точный в движениях и одежде, брюнет. Третья среднего роста, с темно-рыжими волосами, выверенными, симпатичными чертами лица, в пижамных штанишках и черной майке, без косметики, с дрожащими губами.
Девушка, Марина, сидела на подоконнике, напротив купе проводника. Она безучастно глядела в окно и что-то говорила блондину, Николаю.
...Я думала, что он делал это нарочно. Господи, как же тяжело. А я хотела от него... Была раскрыта, как книга. Помнишь, там, в кафе, когда он говорил про глобус и холодные страны, молодой человек кивнул, наверно, и это обман. И то, другое. И вся правда оказалась ложью. Он врал, кивнула Марина, теперь скорее себе, чем Николаю.
Девятнадцатилетние, усталые, они возвращались домой.
Их стало четверо, хотя только трое. Одни кареглазый блондин и девушка в пижамных штанишках, у которой блестели глаза. Она молчала и смотрела в окно теперь не безучастно. Николай ушел. Поезд убегал. Огромные сосны и ели, увязнувшие в сугробах, глядели на него. Их тёмные мозолистые лапы покрывал снег. Марина сидела на подоконнике, обняв правую ногу, и ждала возвращения друга.
Их стало четверо, хотя только трое. Другие все тот же кареглазый блондин и его тёзка, который лежал на верхней полке плацкарты, на матрасе, головой к окну. Под ногами постельное белье. Он отдыхал, уткнувшись лицом в подушку. Не спал, но был неподвижен и даже со спины казался угрюмым.
Коля растормошил друга и предложил ему поесть. Чай? Кофе? его нет. Есть немного давнишнего хлеба, который размяк в целлофане. Есть сухой суп, дешёвый и вкусный.
Я её ненавижу, он это не сказал: он по-прежнему любил.
Движение, порыв, страсть, ветер. Движение губ, порыв в неприступно-ласковых глазах, страсть души, свобода, ветер в сердце он это любил, и это было у Марины, которой казалось, что.
Суп навести? спросил блондин.
Нет. Я хочу спать. Разбуди, когда приедем в Воронеж.
Мы не спали двое суток. Мне страшно хочется спать. Но я пока не собираюсь ложиться. Хочу есть. Суп навести?
Николай залез на полку и отвернулся к стене. Блондин развернул одеяло и укрыл ослабевшего друга. "Я не хочу спать, подумал он, я хочу, чтобы".
Так, сказала проводница тем, кто разговаривал и молчал возле её купе, мне вы тут не нужны. Убирайтесь в тамбур.
Их было двое один, одна.
"Почему она не спрашивает о нём, думал блондин, почему она говорит о том, другом, Николае, которого уже нет и который превратился в лежащего на полке? И почему я всей душой верю в то, что она говорит о том, который лежит на полке и которому теперь также больно, как ей?"
Марина стояла по правую руку от молодого человека. Она прислонилась к грязному стеклу и решетке двери тамбура. Ее волосы Николай не видел красивые, жгучие, рыже-тёмные: он смотрел в губы тонкие, рельефные, здоровые; смотрел на глаза почти чёрные.
Он меня проверял, говорила Марина, я ему рассказывала о себе, оголялась до тонкой кожи, мяса, а он делал мне больно теперь я знаю специально, но она не знала, почему.
Коля смотрел на её рельефные губы и знал, что он любит эти тонкие сухие губы. Её глаза он тоже любил. Николай хотел обнять Марину и сказать, что всё будет в порядке, и что он её любит.
"Я могу её обнять, думал он, я могу сказать, что я её люблю. Но сейчас я больше хочу сказать, что её любит Николай и, чтобы они помирились. Но я это не сделаю, потому что я трус. И она многого не узнает. Все равно уже поздно что-то менять".
Я хочу побыть одна, хорошо?
Всё в порядке, Марина?
Да, я скоро приду.
Коля сжал её левую руку двумя руками выше локтя так, как будто он обнял Марину крепко, сильно, дружески. А потом отвернулся, ушел: вот-вот мог заплакать.
Я люблю поезда, говорил блондин девушке, которая сидела напротив. Она не смотрела на него и делала вид, что не слышит. Недалеко от моего дома есть мост. Под ним рельсы. Летними ночами, когда я остаюсь совсем один, я иду туда и гляжу на поезда. Длинные, короткие, грузовые, пассажирские, они проходят подо мной. А вокруг огни станции: синие, красно-зеленые светофоры, жёлтые прожекторы. Мимо идут люди, дышат легко, свободно.
Девушка встала и ушла. Коля продолжал говорить. Он отвернулся к окну и сквозь слезы:
И вот однажды я так стоял и смотрел на рельсы и синие огни. Вдруг вижу: идёт женщина. В белом легком и длинном платье, со светлыми распущенными волосами, красивая и вся в слезах. Я повернулся к ней и облокотился на парапет. А она обняла меня и положила голову на моё правое плечо. У неё было горячее дыхание, женщина дрожала и всхлипывала. Я обнял её и тоже заплакал. Потом она отстранилась, размазала по моей щеке слёзы и пошла прочь. А я отвернулся к синим огням. Мост гудел. К нему приближалась электричка.
Николай замолчал. За окном оставались огромные деревья с мохнатыми лапами, такими же, как лапы львов, и даже больше. Поезд проходил мимо стучал, пыхтел, вздрагивал.
Блондин вернулся на своё место. Он посмотрел через стенку. Марина лежала на верхней полке. Она взглянула на него, и Коля подошёл.
Стал рядом с девушкой, оперевшись на её и соседнюю полку, и попытался что-то сказать. Но чувствовал, что говорить уже не надо, да и нечего. И Марина, наверное, ощущала то же. И он подумал:
"Как я хочу спать и как я хочу остаться с ней. Но сейчас этого не нужно ни мне, ни ей. Все давно ясно. Меня что-то не пускает уйти. И это что-то я не понимаю. Но это явно не обязанность, не одолжение. Я хочу с ней быть, потому что".
Коля держал в руке расчёску и молчал. Марина взяла ее и стала приводить в порядок его немытые, сбившиеся в отдельные полоски волосы.
Надоел я тебе, наверно, сказал блондин.
Да нет.
Их стало четверо.
Одни блондин и Марина.
Другие тот же блондин и Николай.
Маринка и Колька рвали блондина на части: оба были ему друзьями. И он метался между теми, кто стал друг другу безразличен.
"Если кто-нибудь из них заставит выбирать, я выберу того, кто не поставит вопрос о выборе", думал он.
Коля любил двоих, ведь их было двое, а он один.
А вопрос давно висел в воздухе.
И однажды... Он сидел с Мариной в университетской столовой, речь шла о том, другом Николае. И вдруг что-то сломалось. Она стала говорить быстро, с презрением, с издёвкой как будто не человеку, а чему-то. А он пригибался к столу, сутулился. Ему становилось хуже и хуже, и он вот-вот мог упасть от очередного припадка эпилепсии.
Я так больше не могу. Мы говорим только о НЁМ и Толстом. А я хочу нормальных, человеческих отношений. Если так будет продолжаться дальше, то я не буду с тобой общаться.
Коля спустился вниз, на первый этаж, подошел к телефону-автомату.
Колька, приезжай, ты мне нужен.
Зачем?
Сейчас с Маринкой разговаривал. Теперь повеситься хочется. Приезжай. Приедешь?
Вечером Колька был у блондина. Они лежали на разных кроватях, и пять часов подряд блондин говорил, что Марина готова пойти на встречу и вновь наладить дружеские отношения, а брюнет утверждал, что всё потеряно, и что он не станет просить прощения.
"Гордый, подумал блондин. Зачем гордость? Разве она важней человека, который больше не будет с тобой? Конечно, есть ещё шесть миллиардов, но одного из них ты уже потерял. И те шесть миллиардов стоят не больше, чем он один. Глупая гордость, как же я тебя ненавижу. И во мне она есть. И в нём. И в ней. А любовь выше гордости".
Давай завтра накупим цветов, шоколада и пойдем к Марине. Ты попросишь прощения, мы обнимемся...
Ничего этого не будет. Я к тебе больше не приеду. Не говори о ней. Сначала сказать мне, что я не тот человек, а потом мне же и просить у неё прощения?
Ну а почему бы этого не сделать, Коля? Это ведь так просто.
Для тебя, ты слишком ничтожен. Да ты посмотри, чего ты добился? Она уйдет от тебя, как только ты ей надоешь. Ей нужен сильный, она сама это говорила, а ты слаб. Я слабей, со мной она рассталась быстрее. Я делал ей больно, потому что я такой человек. По-другому не могу.
Через несколько недель блондин стоял с Мариной в коридоре университета. Он приглашал ее на дискотеку второй раз за день.
Нет, я, наверно, не смогу.
Может всё-таки...
Слушай, тебе не кажется, что тебе нужно начинать самому справляться со своей хандрой?
Да, Коля опустил голову.
Что, да? Ты говоришь на всё, что я скажу, "да"?
Да.
Марина стояла перед ним такая красивая, недоступная, притягательная.
"Великолепна, подумал Коля, а хандрю я по ней и Кольке. И без них мне с этой хандрой не справиться. Я не верю, Николай не прав. Просто у неё сегодня тяжелый день, курсовая. Но больше я её приглашать никуда не буду всё равно откажет".
А с Николаем блондин давно расстался: второй надоел первому. И теперь они не здоровались.
"Мне надо сделать выбор, а это всё равно, что застрелиться, думал блондин, неужели я остался один? Почему они не могут подружиться вновь? Это просто. Поменьше гордости, побольше любви. И снятся они мне часто. Просыпаюсь в поту и понимаю, что это только сон. А сны о них всегда хорошие. Мы там дружны, как когда-то".
Он лежал на кровати. Ещё не рассвело. Долго лежал и моргал потолку. Вспоминал сон. Марина шла с ними по питерскому мосту. Кольки держали её под руки и смеялись.
Их было трое. Они разговаривали. Но о чём не важно.
Коля встал и пошел на кухню. Испёк три пирога. На одном написал повидлом "МАРИНА", на другом "КОЛЯ", на третьем "КОЛЬКА". Он разложил их на столе в одну линию так, что плечи пирогов касались друг друга. На центральном было написано "МАРИНА".
Коля смотрел на пироги и говорил вслух:
Я думал, что я трус и что всё потеряно. Но нет, я не трус и ничего не потеряно. Просто пока мы...
Просто их было трое. Лёвина теория1
Ты, Лёва, не прав. Если тебя послушать, если воплотить твою мысль, так сказать, в жизнь, то все люди превратятся во что-то нечеловеческое или, так сказать, во что-то не то.
Нет, Андрей Васильич, Вам нужно перестать есть так много макарон и заняться чем-нибудь полезным, для души.
Лёва, ну при чём тут макароны, когда речь идёт о человеке?
Не знаю, как там человеки, а коты, уж точно, с макаронов не начинаются.
Ага, они начинаются с хвостов.
Андрей Васильевич как бы случайно взглянул на пушистый Лёвин хвост, отвернулся к окну и закурил дешёвую сигарету.
|